Иван Лазутин - Судьбы крутые повороты

Я оглянулся на отца. Тот даже привстал от волнения.

— Так, так, сынок!.. Все верно, не боись!.. А теперь отвязывай поводья и забрасывай на холку!..

Все это я делал и раньше десятки, а может, и сотни раз, но только не с такими конями. Теперь плечо мое касалось морды лошади. Гнедой не трогал меня, хотя я всем телом чувствовал, как бухает в моей груди сердце. Отвязав поводья, я пытался закинуть их за голову коня. Вначале это у меня не получалось: жеребец был слишком высок.

— Подпрыгни повыше — получится! — скомандовал отец.

Я так и сделал. И снова напрасно. Жеребец, вздернув в испуге голову, попятился. Но зубы не оскаливал. И тут я догадался: встав на дышло, закинул повод на шею, не зная, что делать дальше.

— А теперь садись! — приказал отец.

— Что? — выдохнул я.

— Садись! — в голосе отца прозвучали резкие ноты.

Ослушаться я не мог. На погибель он ведь меня не толкнет!

Вскочив на колесо брички, я, как пружина, стремительно взобрался на спину гнедого и только успел вцепиться в повод узды, как почувствовал, что вместе с жеребцом поднимаюсь в воздух. Не сразу даже понял, что он встал на дыбы. В голове билась одна мысль — удержаться, не упасть… Если упаду — конь растопчет меня. Но жеребец, проиграв в первой попытке сбросить седока, пошел на другое коварство: опустившись на передние ноги, он высоко поднял зад и, резко взбрыкнув ногами, сбил меня на самую холку, в которую я успел намертво вцепиться пальцами.

— Держись, сынок! — Голос отца был нервный, пронзительно-тонкий, как туго натянутая струна.

Какие-то доли секунды, и я перелетел бы через голову жеребца, но тут же почувствовал, как тело мое заняло прежнее положение. Однако ненадолго. Я не успел опомниться, как гнедой снова взвился на дыбы.

— Папаня, сними!.. — взмолился я, ища глазами местечко, куда бы кувыркнуться, чтобы не быть раздавленным под копытами разъяренного гнедого.

— Сиди! — властно прокричал отец и кинулся к воротам.

Боковым зрением, когда гнедой еще раз вскинулся на дыбы, чтобы сбросить меня, вцепившегося в него, как клещ, я увидел раскрытые ворота.

— Скачи к озеру! — скомандовал отец, и я, стукнув каблуками ботинок о бока гнедого, почти лег грудью на холку, крепко сжав в пальцах поводья. Я даже не почувствовал, как очутился на улице. Натянув поводья, послал гнедого вперед. Ветер свистел в ушах, пасущиеся на улице гуси с гоготом и хлопаньем крыльев кинулись в разные стороны.

За околицей дорога пошла ровная, сухая. Сердце замирало от восторга, хотелось визжать от счастья, кричать… И я, намотав на руки поводья, принялся шпорить коня каблуками и кричать:

— Алюра мас, правый глаз!..

Эту фразу я несколько раз слышал от отца, когда он во хмелю, в состоянии лихого азарта пускал в галоп впряженную в сани резвую лошадь, а сам, стоя, размахивал вокруг головы ременными вожжами.

Позади остались крытые соломой кирпичные сараи, я уже миновал глиняный карьер и ямы с гашеной известью… Дыхание жеребца становилось надсадней, а я все бил и бил о бока его каблуками ботинок. Во мне бурлило доселе незнакомое чувство острого желания взлететь вместе с гнедым к облакам, вверх и вперед, вперед и вверх!.. И тут молнией пронеслась в голове моей мысль: «Эх, если б меня сейчас видел Серега!..» Но брат был в Новосибирске.

Доскакав до бугра, за которым шел склон и начиналось непроходимое болото, затянутое камышом, я с силой потянул левый повод и перевел жеребца с бешеного галопа на рысь. Конь послушался моей команды и, убавив пыл, сделал плавный разворот. Только теперь, повернув к селу, я почувствовал, что хозяин здесь — я, а конь подо мной — верный и послушный друг. Какое это радостное чувство!.. О нем не нужно рассказывать, а лучше всего хоть один раз пережить самому.

И снова — галоп. Бешеный галоп, которым ранее мне еще никогда не приходилось скакать. Пока я не видел своей избы, а только крайние подворья околицы, но твердо знал, что отец, кормачевские мужики, Мишка вместе с моими младшими братьями, а также Пашка Шамин и Трубичка — все сейчас высыпали на улицу, столпились у наших ворот и ждут моего возвращения. И я не ошибся. Еще издали, не въехав в село, я увидел их и еще сильнее пришпорил гнедого. Тогда, когда я разворачивался на бугре и переводил скакуна с галопа на рысь, для себя уже решил: до избы Шаминых пойду на галопе, а там в сотне шагов от наших ворот осажу жеребца и на рыси въеду во двор. Был уверен, что ворота отец не закрыл. И намерения мои наверняка осуществились бы, если бы во мне не взыграл бес ухарства и удали. Доскакав до избы Шаминых и увидев отца с поднятыми руками, которыми он приветствовал меня, я изо всех сил застучал каблуками о бока гнедого и, слившись с густой гривой, крича что-то нечленораздельное, проскакал мимо своих ворот, у которых собралась уже целая толпа.

За тополями, против избы Кузьмича, я осадил коня, убавил ход и повернул назад. И снова бес лихости и озорной удали одолел меня. Конь уже запальчиво дышал, но мне было в эту минуту все равно. Я знал, что теперь-то я въеду на свой двор победителем. И въехал бы, если б не Очкарик. Откуда его только вынесло на своем велосипеде! Он на хорошей скорости выскочил из проулка Юдиных, увидел несущегося гнедого, растерялся, круто затормозил и нажал на грушу гудка. Резкий рывок коня влево был таким неожиданным, что через секунду я уже сидел в дорожной пыли и, еще не чувствуя боли, смотрел вслед гнедому, который, сразу же убавив рысь и наступив на повод, остановился против наших ворот.

Я видел, как в мою сторону бежали отец, Мишка, мои младшие братья, Пашка и Трубичка. Но я уже вскочил на ноги, отряхивал со штанов пыль и стирал с локтей пиджака пахучий гусиный помет. Первым подбежал отец. Подняв перед собой на руки, он обнял меня и расцеловал.

— Спасибо, сынок!.. Молодец!.. Будет из тебя толк!..

Через полчаса, когда гнедой остыл и солнце с кирпичных сараев покатилось вниз, на рям, отец вышел во двор и, глядя на нас, ребятишек, вьющихся у ног лошадей, сказал:

— Пора поить. Ванец, ты как? — Отец посмотрел на меня и улыбнулся. — Ребра целы?

— Целы, папаня.

— На кого сядешь?

Я ничего не ответил, подошел к гнедому и, как старого друга, погладил его тонкий храп.

— А ты? — спросил он Мишку и, как я понял в эту минуту по его взгляду, предпочел бы, чтобы сын выбрал не спокойную рыжую кобылу, а серого в яблоках жеребца, который по всем приметам уступал только гнедому.

— Садись на серка, — в конце концов сказал он.

Каурый мерин достался Трубичке, рыжая кобыла — Пашке.

Когда отец распахнул ворота, мы все четверо уже сидели верхом. Однако и на этот раз мой жеребец не преминул проявить свой непокорный норов: два раза взвился на дыбы, но, наверное, решив, что этого всадника уже нет смысла сбрасывать, замер на месте и, когда я слегка ослабил поводья и пришпорил его бока, почти с места взял размашистой рысью. Я с трудом осадил его, когда выехали на дорогу, чтобы со мной поравнялись другие лошади.