Иван Лазутин - Судьбы крутые повороты

«Ведь найдутся же смельчаки, — думал я. — И чего-нибудь выпляшут. Если не денег, то какой-нибудь подарок, а то, глядишь, и ружьишко». Тут я вспомнил, как один из моих дядьев по матери, заядлый охотник и рыбак, дядя Егор, на соревнованиях охотников в Новосибирске получил первый приз — дорогое двухствольное ружье, о котором давно мечтал.

Публика не расходилась, ожидая нового зрелища. Мужики курили, деловито переговаривались, кое-где распивали у телег горькую, наспех закусывая соленым огурцом и кусочком хлеба или просто занюхивая краюхой. Бабы судачили, восхищались ловкостью артистов, ругали своих мужиков, бросивших возы и с утра пропадавших у пивных будок или в чайной.

Я успел сбегать к кормачевским подводам, навестил своих изрядно проголодавшихся братьев, которые скучали и просились домой, сбегал и купил им горячих пирожков с ливером и сам, обжигаясь, успел по пути к подводам умять пару пирожков. Петька и Толик, озираясь по сторонам, жадно уплетали гостинцы.

— Скусные… — похвалил Петька. — Бабане сроду таких не спечь.

Я ел, а сам покровительственно посматривал на братьев. В душе моей зрело доселе неизведанное чувство старшего, что-то вроде отцовского, и мне захотелось купить им что-нибудь из сладостей.

— Вы посидите — я щас, — небрежно бросил я братьям и, вытирая рукавом губы, побежал к ларьку, где торговали орехами и конфетами.

Уже у самого ларька меня словно обожгло: «А мамане?.. Забыл про маманю». И я отчетливо вспомнил, как мы вчера безуспешно ходили с отцом на станцию, чтобы в вагоне-ресторане курьерского поезда купить ей гостинцев, которые не продают у нас в селе. А здесь вот они, покупай чего душе угодно: волоцкие орехи, вяземские пряники, шоколадные конфеты в обертках, халва в железных баночках, ириски… Я даже забыл о младших братьях, оставшихся на возу. Перед глазами стоял образ матери таким, каким я видел ее два дня назад, когда она стояла у окна родильного дома.

От двух трешниц, которые я заплатил за покупки, осталось восемьдесят копеек. Перепрятав оставшиеся двенадцать рублей в шерстяной носок, я сложил кульки сладостей в подол рубахи и, на ходу щелкая орехи, побежал к братьям, которые еще издали завидели меня и вытянулись на мешках как два аистенка.

Оба получили по шоколадной конфете и по горсти орехов. Одну конфетку я взял себе. Показав на оставшиеся в кульке сладости, строго сказал:

— А это — все мамане. Отнесем после ярмарки.

Пока я заворачивал покупки в мешковину, на которой сидел Петька, братья щелкали орехи и смотрели на меня с удивленным восхищением, боясь еще раз спросить — на какие такие шиши я все это покупаю. Но мне было не до объяснений и не до разговоров. Со стороны чайной неслись переборы баяна и доносился глухой перестук каблуков.

— Придет Мишка — скажите, я скоро вернусь, — наказал я и соскочил с воза.

Пробравшись сквозь толпу, я вернулся к подмосткам и потихоньку занял свое прежнее место на задке пароконной брички. Мужчина и женщина вдвоем отплясывали «цыганочку». «Не наши, не убинские, — подумал я. — Тоже из артистов…» Мне бросилось в глаза, что на женщине была длинная, почти до полу юбка, та самая, которая была на артистке, исполнявшей цыганские романсы. Это заметила и баба в стеганой фуфайке. Она не преминула тут же бросить с укором:

— Ишь ты, чужую юбку напялила!.. Видели мы уже ее… Хошь бы пояс сменила.

По выходке, цыганскому костюму мужчины — огненно-желтая шелковая рубаха, подпоясанная кушаком, широкие шелковые шаровары и черные хромовые сапожки — тоже можно было понять, что он не деревенский.

Трижды конферансье вызывал смельчака выйти на сцену, чтобы поспорить в жаркой цыганской пляске с артистами, только что закончившими танец, но никто из публики не выходил.

Тогда он объявил конкурс на русскую «Барыню». И снова публика, переглядываясь, безмолвствовала, гыгыкала, подталкивала друг друга.

— Для начала «Барыню» исполнят артисты сибирского ансамбля песни и пляски Мария Кувшинова и Николай Чуринов, — крикнул конферансье. — А вас, дорогие зрители, призываю к мужеству и храбрости! Неужели наша могучая раздольная Сибирь-матушка оскудела плясунами?

Он сделал широкий жест в сторону баяниста, сидевшего на табуретке в уголке сцены, и провозгласил:

— Прошу!..

Тот пробежал пальцами по клавишам баяна, и над толпой полились раздольные, как неохватная русская степь, лихие переборы.

На сцену важно, подперев руки в бока, подняв головы, вышли танцоры. Началась лихая пляска. С молодым азартом артисты ансамбля выкидывали такие коленца, что можно было диву даваться, как только успевают за переборами баяна их ноги и руки. И козырем, и вприсядку, и по-лебединому плавно… Но по жесту конферансье танец почему-то закончился быстро, что вызвало недовольство публики, которая тут же загудела, зашумела.

— Мало!

— Только по губам помазали!..

— Давай еще!..

— Рано выдохлись!..

Возгласы из публики обрадовали конферансье. Поднеся ко рту рупор, он пробасил над притихшей толпой:

— А ну, товарищи!.. Так неужели же нет плясунов в вашем селе?! Неужели остыла в жилах кровушка? Или гармонист плохой?.. Или красна девица не бела лицом да не румяна?.. — Он показал в сторону девушки, которая только что отплясывала «Барыню». Разрумянившись и порывисто дыша, она стояла рядом с парнем посреди сцены и улыбалась во весь свой белозубый рот. — Неужели перевелись плясуны? — не унимался конферансье.

— Не перевелись! — прорезал легкий гул толпы звонкий голос.

От этого голоса по спине моей поползли мурашки. «Отец, — екнуло сердце. — Его голос…» Я повернулся в сторону. И не ошибся. В толпе мелькнула его серая, выгоревшая на солнце фуражка, которая плыла мимо картузов, кепок, тюбетеек, женских платков и шалей… Удивленная толпа почтительно расступалась. Отец вскочил на сцену и, отряхнув ладони, вытер со лба пот. Кровь бросилась мне в лицо. Стыд, радость, страх и еще какие-то пока непонятные чувства овладели мной, и я, изо всех сил вжав голову в плечи, затаил дыхание, как перед сильным ударом, который вот-вот должен обрушиться на меня.

Смелость отца толпа оценила достойно. Хлопала в ладоши, подбадривала, напутствовала. Конферансье о чем-то спросил отца, записал ответ в свой блокнот, взмахом руки призвал публику успокоиться и объявил:

— В перепляс включается бригадир плотнической бригады села Убинск… — и он назвал имя, отчество и фамилию отца, который, чтобы унять нервную дрожь — я эту его привычку хорошо знал, — стоял посреди сцены, напротив артистов, и крепко сжимал кулаки.

Началась пляска плавно, чинно, с фасонными выбросами рук. Артист и отец плавали около разодетой в цветастые юбку и кофту девушки, как два селезня вокруг серой утки. Потом ритм пляски начал постепенно набирать темп, нарастать. Движения рук и ног плясунов становились быстрей, стремительней, но плавности и красоты не теряли. Баба на возу, конечно, не знала, что на сцене пляшет мой отец. И я был готов обнять ее и расцеловать, когда она громко, так, чтобы слышали другие, сказала: