Иван Лазутин - Судьбы крутые повороты

Братьев я нашел быстро. Они стояли у ларька с мороженым.

До железнодорожного переезда мы бежали, не останавливаясь. Больше всего я боялся встретить Ермака. Хоть наш Мишка и победил его, но в душе моей было неспокойно. Всем своим лихим видом, затаенной ухмылкой Ермак внушал опасение. На его лице я всегда, после его драки с Мишкой, читал: «Ничего, ничего, я еще поквитаюсь с вами…»

Но Ермака мы не встретили. Праздничный дух ярмарки словно затопил все село: из открытых окон то здесь, то там доносились пьяные песни, пиликанье гармоники, галдеж… На скамейках у завалинок, на бревнах сидели старики и старушки. У ветхого забора райпотребсоюза ребятишки с Сибирской улицы азартно играли в «чику».

Первое, что бросилось нам в глаза в родильном доме — широко открытое окно, за которым стояла мама в больничном застиранном халатике, а перед окном на ржавой железной бочке стоял Мишка. Он не видел нас, но по выражению лица мамы, на котором вспыхнула счастливая улыбка, он понял, что кто-то появился за его спиной. Неловко повернувшись на одной ноге (дна у бочки не было), Мишка упал, но тут же поспешно вскочил.

Редко я видел лицо мамы таким счастливым. Четыре ее сына стояли перед ней в больничном дворике и, задрав кверху головенки, перебивая друг друга, восторженно рассказывали о ярмарке, о том, как поили вчера кормачевских лошадей, об отцовском призе за «Барыню», о самоваре, который отец привезет вечером домой. О призе пришлось рассказать два раза, так как мама вначале не только не поняла, но даже испугалась: за какие это такие «красивые глаза» дали отцу коробку конфет и самовар? А когда все поняла, то быстро успокоилась, хотя, покачав головой, не удержалась и беззлобно пожурила его:

— С ума сходит… Семеро детей, а он все еще не наплясался. Поди, выпил?

— Нет, мама, когда объявили конкурс, я был рядом с папаней, — соврал я. — Ни глотка после вчерашнего. Ну, а потом выпил, но не на свои деньги, кормачевцы поднесли. Ты лучше расскажи, как Ира? Еще не улыбается?

— Да рано еще, сынок. Ей всего-навсего два денька. Даст Бог, будет и улыбаться, а так здоровенькая, аппетиту нее хороший.

— А посмотреть ее можно? Ты поднеси к окну, — заговорщически попросил Толик.

— Нельзя, детки. Не разрешают. Скоро придем домой, вот тогда и наглядитесь, и нанянчитесь.

Тут появилась ворчливая санитарка и велела маме ложиться в постель.

Мишка крикнул ей вдогонку:

— Мама!.. Люльку для Иры мы выскоблили стеклом и шкуркой, а чтоб в ней не было клопов, бабаня ошпарила ее кипятком. А папаня на потолке прибил новое кольцо, старое-то проржавело. Завтра мы придем утром. Принесем парного молока.

Мама… Эти строки я пишу при закатном солнце под могучими березами Подмосковья. Тебя мы, твои сыновья и дочь, похоронили пять лет назад на старом городском кладбище Новосибирска. Могилу твою осеняют могучие кроны берез. Но почему в моей памяти ты всегда приходишь старенькая, седенькая, такой, какой была на восьмом десятке своей трудовой жизни? А ведь не всегда лицо твое бороздили морщины и голова отливала серебром седины. В тот солнечный ярмарочный день далекого сентября тебе было всего тридцать четыре года. Теперь в городе молодых женщин в этом возрасте в очередях, в троллейбусах, в трамваях называют девушками. А кое-кто из них даже не испытал радости материнства. Бог им судья. Это не вина их, а беда.

В тайных дебрях памяти через чащобу лет, бурелом войны и голодовок я с трудом пробираюсь к тебе, моя мама, к молодой, красивой. К такой, какой ты стояла тогда у окна и, сияя, обнимала нас всем сердцем. Ты была счастлива в своем материнстве и передала, насколько хватило твоего сердца, это счастье нам, твоим детям.

Нет, мама, ты не всегда была седой и старой. Сегодня я вижу тебя молодой и красивой. Потому что ты в моем сердце будешь такой до тех пор, пока оно бьется!

Если разговоры о прекращении в Крещенке решением крайисполкома строительства толевой фабрики ходили по селу, вызывая удивление и недоумение, то слух о том, что в этом маленьком, прилепившемся к большому озеру поселке в уже отстроенных цехах фабрики будет располагаться трудовая колония, пронесся как гигантское цунами. Всюду, где только сходились два-три человека, уж не говоря об очередях в магазинах и на базаре, с уст жителей слетали пугающие словечки: «блатняки», «беспризорники», «тюремщики», «воры»…

В ожидании этой напасти люди готовились: укрепляли запоры на ставнях, на дверях, чинили старые замки, покупали новые. А кое-кто возил из ряма на тележках или вязанками носил на плечах сырые сосновые колья, готовясь ставить новые изгороди на огородах. Словно не подростки должны приехать в Крещенку, а злая, хищная орда, вставшая из могил времен Тамерлана, накатывается на село. А когда райисполкомовская курьерша принесла отцу записку, чтобы он в понедельник, в десять утра явился к заместителю председателя, то в нашей семье началась паника. Поистине «пуганая ворона куста боится».

Правда, отец к вызову отнесся спокойнее, чем мама. За три года строительства школы его десятки раз вызывали на «ковер» к зампреду Голубеву и тот не раз «снимал» стружку с бригадира плотницкой артели за невыполнение месячного плана. Грозил, что лишит премиальных. Но всякий раз кончалось тем, что Голубев крепко жал ему руку и просил, чтобы отец не подводил его. Я даже заметил, что после визитов отца к зампреду, он приходил домой веселым и словно помолодевшим. А однажды сказал маме, что хочет пригласить Голубева на ее день рождения, но она только замахала руками, глядя на потрескавшиеся и облупившиеся стены и провисший, как старая люлька, потолок, в котором березовая матица так прогнулась, что если бы отец два года назад не подпер ее столбом, то он давно бы рухнул и придавил нас. Отец все понял и, пристыженный, завернув «самокрутку», молча вышел из избы.

Больше всего мать боялась, как бы раскулачивание, из-за которого уже пострадал Сережа, не отразилось на дальнейшей судьбе семьи. Время было смутное, и никто не знал, что ждет его на завтрашний день.

Отец предполагал, что Голубев вызывает его из-за каких-то недоделок при строительстве школы, и в уме перебирал все, что могло послужить зацепкой для придирки комиссии, проверявшей готовность школы к новому учебному году. Однако все как будто было в порядке. Он никак не мог предположить, что Голубев вызывает его по поводу размещения труд-колонии в цехах толевой фабрики.

Пугало маму то, что два последних года по селу прошли аресты мужиков. За что — никто не знал. И как правило, из хороших работящих семейств, прибывших в Убинск из России в 30-м и 31-м годах. Слова «кулак» и «раскулачивание» звучало как позор, как проклятие. Поэтому она с опаской проводила отца в райисполком. Вычистила ему сапоги, заставила надеть рубашку, в которую он облачался в праздники или когда шел в гости.