Иван Лазутин - Судьбы крутые повороты

Ленинский лозунг «Религия — опиум народа» как эстафету усердно понесет дальше Сталин и его соратники большевистской дружины, для которой крушение храмов, надругание над святынями станут музыкой победы и торжества их власти. Правда, в отличие от страстного трибуна Ленина, Сталин, идя к неограниченной и абсолютной власти, из анналов вековой славянской мудрости извлек драгоценную формулу: «Слово — серебро, молчание — золото». Простой народ очень редко слышал и видел Сталина. Черненое серебро его слов и мыслей было заковано в броню золотого молчания. И когда это зерно, прорастая, разрывало с треском оболочку, в этих словах простой народ слышал трубный зов новгородских соборных колоколов, зовущих христиан на торжественный молебен коммунизма, уже второе столетие призраком бродящего по Европе.

Очень жаль, что лидеры политической партии и главы советского государства, которые придут к власти после Сталина, не поймут, в чем была сила и психологический прессинг молчаливого Сталина. Иногда мне кажется, что свою тактику общения с народом Сталин разработал с того дня, когда он впервые увидел картину великого русского художника «Явление Христа народу».

Мой отец знал, что сажать его не за что, что его совесть и дела чисты. Не зря стена горенки в нашей избе увешана почетными грамотами ударника труда. Он, как правило, получал их дважды в год: к Первому Мая и к годовщине Октября. А два года назад, после того как была сдана новая двухэтажная школа, над которой от зари до зари трудилась его плотницкая бригада, ему предложили выступить с трибуны в ноябрьские праздники во время демонстрации. Даже текст написали на двух листках из тетради в линейку. Осталось лишь заучить его. Трибуна стояла на центральной площади села, перед школой, в которой мы учились.

И отец заробел. Никогда не выступал он с речами перед народом. Даже пошел на хитрость: сказал, что когда волнуется, у него трясется голова. А чтобы инструктору из райкома партии, который приготовил для него речь, не показалось, что он отлынивает от почетного выступления, отец начал при нем заикаться и тереть дрожащими пальцами лоб. Райкомовский инструктор поверил ему, и речь по бумажке пришлось читать бывшему красному партизану Никите Гаврюхину, всегда носившему на шапке и на околыше картуза красный засаленный бант.

Не раз приходила в голову отцу тревожная мысль, что и к его воротам ночью подъедут на «воронке» и постучатся в окно. Он гнал ее и, стараясь вселить в себя уверенность, время от времени бросал взгляд на множество висящих на стене грамот, каждая из которых была записана в трудовой книжке. За все годы работы в Убинске он не использовал ни одного отпуска: то некому руководить бригадой, то отпускные шли на одежду и обувь обносившимся сыновьям.

Бог не обидел нашего отца ни силой, ни здоровьем. Все в нем сливалось в гармонии добра и согласия, любви к жене и к детям. И все-таки старая незаживающая рана — раскулачивание в 1931 году и побег от высылки на Соловки — нет-нет да и давали о себе знать. Но и на этот случай где-то в его сознании жила светлая надежда на защиту. Если, не приведи Господь, и его заметут энкеведешники, то он достанет из Евангелия вчетверо сложенный листок газеты с речью Сталина, где черным по белому напечатаны слова вождя народов о том, что «сын за отца не ответчик». Об этом листке-талисмане знала бабушка, знали и мы, дети. А уж коль случится беда и местные власти нарушат заповедь вождя, то он напишет письмо самому Сталину. Опишет все свое нелегкое детство: смерть надорвавшегося отца, тяжелую жизнь в приемышах у бездетного дяди, где ему пришлось с десяти лет познать всю тяжесть крестьянского труда. Расскажет, каких трудов стоит накормить большую семью, своих шестерых детей.

И все-таки день, который незримо вился над ним черным вороном, пришел. Стоял дождливый сентябрьский вечер, когда он только что, вернувшись с работы, бросил в сенках вязанку сосновых щепок, вошел в избу и повесил на гвоздь фуфайку. Подошел к зеркалу, гребнем вычесал из волос опилки и… окаменел. С улицы донеслось ржанье лошади, которое заставило и маму метнуться к окну. Это был вороной жеребец чистых орловских кровей, о котором мы знали и раньше. Не раз видели его впряженным в черную пролетку на мягких упругих рессорах. Лошадник с детства, отец часто любовался жеребцом, когда тот, круто выгнув шею, шел по улице села разметной рысью. Казалось: ставь на голову стакан с водой — не расплещется. Знал он и кличку красавца — «Цыган». Пристяжной к Цыгану была серая вислозадая кобыла с белой гривой. Она выглядела светлокосой северянкой рядом с негром могучего сложения.

С пролетки легко и пружинисто соскочили два милиционера — их лица отец тоже где-то видел: не то в магазине, не то на базаре — и, распахнув калитку палисадника, подошли к дому. Один из них постучал в окно, а второй зорко оглядел двор: нет ли собаки. Как-то сразу осевшим голосом отец скорее выдохнул, чем сказал:

— Это за мной.

Он остановился посреди кухни, беспомощно опустив руки.

Задребезжало под пальцами милиционера стекло.

— Хозяйка, уберите собаку! — донесся из палисадника хриплый, надсадный голос милиционера.

Тигристого окраса широкогрудый пес Верный, словно чуя беду, нависшую над хозяином, встав на задние лапы, передние положил на верхнюю пряслину ворот и зашелся истошным надрывным лаем. Никогда еще не видели мы своей собаки в такой стойке и даже испугались, как бы пес не вцепился клыками в стоявшего у калитки милиционера. А тот на всякий случай уже положил правую руку на расстегнутую кобуру с наганом.

С трудом отец загнал Верного в хлев.

Вся наша семья, кроме Сережи, была в сборе. Каждый занимался своим делом. Бабушка Настя, засучив по локоть рукава кофты, месила в квашне тесто. Мишка, сидя на полу с долбленым корытом между ног, у самого порога горенки рубил табак. Время от времени, когда едкая табачная пыль попадала ему в нос, он задирал высоко подбородок и, как выброшенная из воды рыба, глотая широко открытым ртом воздух, готовился к очередному сладкому чиху.

На покупку шевиотового костюма, на который он еще с весны копил деньги, по его расчетам осталось добыть рублей тридцать. Зная, что на станции у проходящих пассажирских поездов «самосад» идет по три стакана на рубль, Мишка, подвялив в бане несколько связок табака и подсушив их в печке, решил торгонуть так, чтобы хватило на заветный костюм, да еще и немного осталось на парусиновые ботинки с коричневыми кожаными носками. Мечта о такой одежде жила в нем еще с седьмого класса, когда кое-кто из его ровесников, тайком от девчонок, учился танцевать фокстрот. Мишке тоже хотелось по-настоящему танцевать с девчонками на школьных вечерах, но куда сунешься в застиранном сером пиджачке из «чертовой кожи» и в сапогах, которые вот уже второй год «просят каши».