Иван Лазутин - Судьбы крутые повороты

— Да как-то неудобно, — глухо ответил отец, — вроде бы не по Сеньке шапка ехать на таком рысаке.

Заметив замешательство отца, Никита скомандовал:

— А ну, живо! — он метнул взгляд в пролетку, и я, не дожидаясь отца, вскочил в нее.

Когда отец понял, что Никита хочет провезти нас не по Пролетарской улице, а через центр, мимо окон райисполкома, он опять забеспокоился.

— Да ты что, Никита? А если увидит сам?

Соколов хлестнул ременными вожжами по крупу гнедого, пустив его в полную рысь.

— А что он мне сделает? Что, я везу спекулянта какого-нибудь, пьянчугу или утильщика? Я везу стахановца Сибири, о котором в газетах пишут, и его сына, отличника учебы. Мой Ванька, а он с твоим Ванюшкой учится в одном классе, рассказывал мне, что по учебе сыну твоему нет равных.

Слова Никиты пролили бальзам по моему сердцу. Ведь о моих успехах ему рассказывал не кто-нибудь, а Ванька Соколов, самый сильный парнишка в нашем классе. Он клал на обе лопатки даже тех, кто старше его годами и повыше ростом. Правда, по учебе он был середнячок, но это нисколько не принижало его авторитет среди ровесников.

А уж по нашей-то Рабочей улице, где меня и отца знал и стар и млад, Никита пустил гнедого на такую рысь, что у меня засвистело в ушах. В первый раз я пожалел, что наша улица коротка. Я заметил, что лицо отца порозовело и весь он словно помолодел. В эти минуты я забыл, что болен.

Мы подъезжали к дому. Сейчас начнутся расспросы мамы и бабушки. Я огорчу своей болезнью Мишку, но, может быть, и порадую: ведь начальница лагеря твердо сказала, чтобы он собирал вещи и ехал в лагерь. Я даже не почувствовал, где и как выронил зажатые в ладони таблетки, которые мне дал врач.

Долго еще потом меня трепала лихорадка. Причем не ежедневно, а строго через день. Часов в десять утра я начинал чувствовать озноб, ставил под мышку градусник, который мне принесла классный руководитель Полина Федоровна, и, вытаскивая его, крайне удивлялся, почему это так: у меня озноб, а градусник показывает высокую температуру. Никакой логики! И аппетита никакого! Временами наступали минуты полного отвращения к пище. Душа не принимала даже яйца, которое бабушка давала мне как больному. Сколько себя помню, яйца в нашем доме считались не только роскошью, но и чем-то религиозно-пасхальным. Когда бабушка уходила на кухню, я тайком передавал яичко Толику или Петьке, и те, хотя и жалели меня, брали с удовольствием. Единственное, что принимала моя душа, это ломоть черного хлеба, посыпанный крупной солью, пучок зеленого лука и кружку холодной простокваши. В те дни, когда лихорадка меня не трепала, я еще находил в себе силы вместе с ребятишками нашей улицы ходить на озеро, где мы пропадали часов до трех. Однако купаться меня не тянуло. В душе поселилась боязнь. Мои попытки упорством победить болезнь оказались бесполезными. Я все больше и больше слабел, тощал и бледнел. А десятки порошков хинина, которые мне предписал врач, вызвали такую желтизну у меня на лице, что кое-кто из взрослых считал, что у меня начинается желтуха. Соседи и знакомые советовали маме и бабушке обратиться к народным средствам. А однажды, когда бригада отца получила премии, он привел к нам артельщиков ее обмывать. Но даже мороженое, которое подал мне на печку отец, я ел не только без аппетита, а с каким-то полуотвращением. Да и ел только потому, что не хотел обидеть отца. А когда у артельщиков зашел разговор о моей лихорадке, то один из них многозначительно посоветовал:

— Хиной одной лихорадку не убьешь, ее нужно пить не с водой, а с водкой. На треть стакана водки высыпать два порошка хинина и хорошенько помешать, и через день — как рукой снимет.

От этого совета я почувствовал приступы рвоты. Кто-то из артельщиков попросил у бабушки два порошка хины. Я услышал, как в стакане, куда была налита водка, зазвенела чайная ложка. Хорошо, что отец взял это снадобье и тут же вылил в помои.

Неделей позже состоялась еще одна неудачная попытка вылечить меня с помощью народной медицины. К бабушке зачем-то пришла соседка Кривоносиха. Меня опять трепала лихорадка. Озноб перешел в жар, и я попросил бабушку постелить мне на полу. Широко разбросав руки и прижав горячие ладони к холодному полу, я лежал на какой-то подстилке в горенке и отчетливо слышал каждое слово Кривоносихи.

— Послушай мой совет, Никитична, когда пойдешь полоскать белье на канал, возьми с собой Ванюшку, выбери бережок, где помельче, чтобы беды не было, и полощи, полощи, а потом позови поближе Ванюшу и скажи ему: вон, вон, гляди, как плавает рыбка, а ну, погляди! Он подойдет к тебе и будет глазами искать рыбку, а ты ему опять показывай, а когда он склонится разглядеть ее хорошенько, ты и пхни его в воду, да так, чтобы он сразу нырнул головой и всем телом скрылся в воде. Да смотри только, чтоб сама не ухнула в воду, а то дно илистое, топкое, засосет так, что…

Кривоносиха хотела сказать что-то еще, но жестом руки бабушка резко остановила ее.

— Ды ты что, Кузьминична, на такой грех толкаешь меня! Побойся Бога!.

Но Кривоносиха не унималась:

— Никитична, а так ты лихорадку из Ванюшки и выгонишь. Только испуг, один только испуг поможет тебе. И не бойся, что потом он с недельку будет заикаться. Вместе с болестью все пройдет. Меня покойная бабушка от этой лихоманки так и вылечила.

Видя, что плечи мои от горьких рыданий вздрагивают, бабушка поднялась, поправила на мне одеяло и твердо, каким-то до сих пор незнакомым мне тоном сказала, бросив взгляд на икону:

— Вначале попроси у Господа Бога прощения за такой совет, а потом закрой вот эту дверь в сенцы с той стороны и больше с такими советами ко мне, соседка, не заходи.

Властные слова бабушки возымели свое действие, и Кривоносиха, трижды перекрестившись на икону, как-то согнувшись, с пристыженным лицом закрыла за собой дверь.

Чтобы успокоить меня, бабушка прошла в горницу, опустилась на колени и долго целовала мое лицо, залитое слезами.

— Да что ты, голубчик, что ты! Разве я сделаю это! Разве я не понимаю, что совет ее от сатаны и от зависти. Ты-то у нас круглый отличник, а ее внуки — одни прогульщики и плохисты. Вся улица знает их как второгодников и воришек по чужим огородам.

Эти слова бабушки меня утешили.

А когда старший брат после окончания школы в Новосибирске вошел в родной дом, все бросились ему на шею. Инстинкт добровольного подчинения старшему, наиболее сильному и опытному, живет в природе не только у журавлей и других крупных птиц, которые в своих тысячекилометровых перелетах с севера на юг и с юга на север всегда строго следуют за своим вожаком. Вот и сейчас, пробегая по пунктирной дорожке памяти, я часто натыкаюсь на перекрестки, где мои интересы сталкивались с участием старшего брата. Когда он помогал мне, советовал, заставлял и выручал в ситуациях, в которых справиться мне одному было невмоготу. И, пожалуй, если бы не Сережа и не его поездка в Новосибирск, то вряд ли моя судьба испытала бы такой крутой поворот.