Иван Лазутин - Судьбы крутые повороты

Всего несколькими словами мы перекинулись с шофером. Он спросил, на какой улице я живу и где работает отец. Девка в розовой косынке из кабины даже не вылезла. Не услышал я от завхоза и просьбы отвезти меня в районную больницу. Я решил, что обо всем этом он договорился еще в Сысоевке.

Вонючий смердящий запах гниения шел от машины. Завхоз подсадил меня в кузов и, уже сидя на разметанной копне зеленой свежей травы, я вынужден был зажать ноздри пальцами. Примостив фанерный чемоданчик к борту, я положил голову на траву.

Крепко зажмурившись, я услышал, как машина, загремев, рывком тронулась с места и начала набирать скорость. Мне не хватало воздуха, учащенно билось сердце, захватывало дыхание, температура поднималась. Стоило на несколько секунд разжать ноздри и вдохнуть воздух носом, как все мое существо откуда-то от живота к горлу захлестывало приступом неукротимой рвоты.

Дорога была ухабистой. Кузов время от времени подбрасывало так, что с него сползали пласты зеленой травы, обнажая вонючие тряпки и кости животных, на которых ткани и кожа еще не успели до конца сгнить и отделиться. Наступали минуты, когда мне казалось, что я потеряю сознание, не выдержу этих мучительных рвотных судорог и умру на собачьих скелетах и лошадиных черепах. Потом время потеряло даже приблизительное исчисление, и я не знал, сколько трясусь на этой зловонной куче: десять ли, двадцать минут или полчаса. А до Убинска от Кундрани сорок верст.

Погруженный в полусон или полуявь, я неожиданно почувствовал, как машина резко остановилась. Разжав ноздри, открыл глаза и, подняв голову, увидел перед собой огромный лошадиный череп с оскаленными челюстями, в которых не было больших зубов, а передние, уже от старости съеденные, зловеще скалились на меня. Я испугался и от страха закричал. Шофер протянул ко мне руки и, сняв с машины, спросил:

— Что, плохо, парень?

— Плохо… — через силу проговорил я. — Боюсь, умру.

— Ничего, осталось семь километров, минут через десять будем в центре.

Я пытался встать, но ноги мои подламывались.

— Куда ты?

— Вон под то дерево… в тень… положи меня на землю.

Шофер легко приподнял меня, пронес несколько шагов на руках и положил в тень старой густой березы, заросшей высокой травой.

Вряд ли когда-нибудь в жизни я буду с таким наслаждением, с такой животворной сладостью вдыхать чистый воздух. Припав грудью к земле и разбросав руки, я неподвижно лежал несколько минут, и мысль о том, что не умру и что до дома осталось всего семь километров, придавала мне силы. Но мне очень хотелось, чтобы шофер и девка подольше не подходили ко мне и не заставляли встать. Я не знаю, сколько я пролежал бы в прострации полусознания, если бы не хрипловатый голос шофера, прозвучавший надо мной:

— Вставай, паря, едем.

Голова кружилась, поднялся я с трудом и, цепляясь за рукав пиджака шофера, дошел до машины, от которой на меня вновь пахнуло запахом гниющей ворвани. На машину меня подсаживали шофер и девка, на лице которой застыла маска брезгливости.

Собрав покучнее траву и прикрыв ею оскал лошадиного черепа, в котором затаилась печать скорби и боли, я лег вниз лицом и закрыл глаза. Рой мелких мух, облепивших собачью голову и конскую ногу, лезли мне в ноздри, лепились к губам, к потной шее. Полегче стало, когда машина выехала на пологий холмик и встречный ветер облегчил мои страдания. До железнодорожного переезда, что был на окраине села, я ни разу не открыл глаза и не поднял головы. Наконец я услышал гудок подходящего к станции поезда.

Весь июль месяц отец работал со своей бригадой в «Заготзерно». Там они строили два деревянных амбара. Как забилось мое сердце, когда я, подняв голову, увидел на лесах моего отца. Судя по тому, что он и его товарищи по артели, сидя на срубе, дымили цигарками, я понял, что в работе был перекур. Судорожно прополз по костям и тряпкам к кабине и что есть силы застучал по ней кулаками.

— Что?! — гаркнул из-за распахнутой двери кабины шофер, притормозивший машину.

— Остановись! — ослабевшим голосом воскликнул я. — Вон мой папаня.

Отец меня увидел еще до того, как я успел ему крикнуть. Он легко спрыгнул со сруба и кинулся ко мне. Вряд ли когда-нибудь раньше я видел на лице его такой испуг и тревогу.

— Что с тобой, Ваня? Заболел?..

Когда он снимал меня с машины, по щекам моим текли слезы.

Шофер сказал, что меня нужно везти в больницу.

Отец метнул на него такой взгляд, от которого тот поежился, словно ожидая, что в следующую секунду получит такую оплеуху, от которой не устоит на ногах.

— Что же ты, стервец, свою сисястую гусыню посадил в кабину, а больного ребенка бросил на гниющие кости и вонючие тряпки!

— Ну так, мне-то что было делать? — виновато оправдывался шофер.

Отец снял с машины мой чемоданчик и, обжигая шофера взглядом, резко ответил:

— Вали отсюда, чтобы мои глаза тебя не видели! Мы еще встретимся с тобой на узенькой дорожке. Вези куда надо свою гусыню!

В больницу меня отвел отец, благо до нее оставалось недалеко. Дежурный врач поставил градусник. Пока отец ходил за топором, с которым, насколько я помню себя, он был неразлучен, я сидел на крашеной лавке приемного покоя, в который через открытую дверь доносился крик младенца из родильного отделения.

Отец вернулся в ту минуту, когда дежурный врач, вытащив у меня из подмышки термометр, близоруко щурясь, рассматривал его показания.

— Ну как, доктор, высокая?

— Да, порядочная. Тридцать восемь. Необходим постельный режим. Но на сегодня у нас в детской палате нет мест. Дам вам таблетки, привозите больного завтра. Желательно с направлением из поликлиники. У мальчика по всем признакам малярия.

Я взял таблетку и запил ее водой из стеклянного графина. Отец поблагодарил врача, и мы вышли на улицу. На наше счастье со стороны станции на исполкомовском лихаче, впряженном в пролетку, катил Никита Соколов, возница председателя. Когда мы еще жили в поселке Крещенка, Сережа учился в пятом классе в Убинске и как постоялец проживал у Никиты. Отец не раз привозил ему то мешок мороженых карасей, то пуда два полуметровых щук, то ведра два клюквы, которая на Крещенских моховых болотах расстилалась красным ковром.

Мне показалось, что Никита обрадовался встрече с отцом. Он круто осадил гнедого, соскочил с пролетки и замотал вожжи за передок. Долго они жали друг другу руки, горевали, что уж вот год, как не встречались и не отводили душу за разговорами о житье-бытье. Судя по выражению лица отца, я понял, что он совестится попросить Никиту довезти нас до дома. Но Никита, взглянув на меня, сам понял, что я нездоров.

— Это кто, третьяк? Ванец? — спросил он и прикоснулся своей шершавой ладонью к моему лбу. — Куда вас, домой? Я с ветерком.