Иван Лазутин - Судьбы крутые повороты

У нас с Мишей Похиленко, с которым я сдружился в училище, всего в карманах было по 3 рубля с копейками. Не хватало даже на четвертинку! И когда мы подошли к квасной бочке и налили в толстые стеклянные кружки квасу, чокнулись и пригубили, то вдруг увидели: из распахнутого окна соседнего домика выпрыгнул штатский человек лет сорока. Он был с тросточкой и заметно хромал. На груди его была прикреплена медаль «За отвагу» и две желтых нашивки о тяжелых ранениях. Не дожидаясь, пока мы до конца допьем свой квас, он выхватил из наших рук кружки, сердито выплеснул остатки кваса на землю и поставил рядом с продавщицей.

— Не то пьете, гвардия! — произнес он и потащил нас к распахнутому окну. А там нас ждали протянутые руки, они втащили нас в широкое и невысокое просторное окно. По лицам и торжественным приветствиям нас, фронтовиков, мы видели, что они были уже изрядно навеселе. Я даже не заметил, как перед моим лицом и лицом Миши появились два граненых, наполненных водкой стакана. Мы чокнулись и выпили по половине стакана. За плечами нашими зазвенели женские голоса «горько, горько, до дна пейте, до дна!». Запив выпитую водку квасом и закусив кусочком хлеба и соленым огурцом, мы с Мишей в первые минуты вели себя несколько растерянно. Уж очень красивыми и разрумянившимися нам показались девчонки и молодые женщины. Среди них всего два мужика: вот тот, на протезе, имеющий два тяжелых ранения и с медалью «За отвагу», и еще человек постарше. И тоже, видно, хлебнул Великую Отечественную, пальцы его левой руки были искорежены, отчего все делать он старался правой рукой. А когда девчонки ввели в горенку молодого, кудрявого гармониста с широкой белозубой улыбкой, то от него потребовали женщины плясовую. Я попросил жестом у веселой компании дать пошире круг, и тут же чьи-то руки потащили в сторону стол, стали раздвигать стулья и скамейки. Видя по моему лицу, что я ловлю момент, с которого включусь в пляску, все гости замолкли, не спуская с меня взглядов. Я чокнулся с Мишей и выпил, за что заработал аплодисменты девчонок. Во мне взыграло что-то отцовское, плясовое, водочный хмель уже по-хорошему давал себя знать. И тут я сделал в плясе выходку, ту, которую делал две недели назад в клубе пехотного училища, где выступали курсанты всех училищ города.

От нашего училища выступал с матросским «яблочком» я и стихи Лермонтова «Песня о купце Калашникове» декламировал мой друг, тоже гвардеец, прибывший с 1-го Украинского фронта. Плясал я лихо, самозабвенно и всякий раз подавал знаки гармонисту, чтобы он наращивал темп. Когда я сделал последнее па и поклонился в сторону девчонок, то почувствовал, как две из них вцепились в меня своими руками, душили меня в объятьях, целовали в щеки. Одна так подлетела и чмокнула меня прямо в губы, да так смачно и так звонко, что мне даже понравилось. Это был первый поцелуй в губы румяной, блондинистой слегка захмелевшей девушки, а ведь мне был уже 21 год. Последние три с половиной года были вырваны из моей юности войной.

Что касается школьных лет, то греховно было целоваться с девчонкой не только в губы, но даже в щеку. В губы я целовался трижды только в Пасху с бабушкой, с мамой, с крестной. Но те поцелуи были святые, они шли от Бога. До войны мое поколение слова «секс» и «эротика» не знало, зато теперь эти слова слетают не только с телевизионного экрана, но из уст школьников и школьниц. А некоторые изощренные кандидаты и доктора педагогических наук, опираясь на свой «богатейший» опыт преподавания, доказывают с пеной у рта, что в программы средней школы необходимо внедрить новую дисциплину «Сексуальная педагогика». Господи, куда мы идем! Что мы делаем из своей молодежи! Это не только греховно, но и преступно. Как юрист и как писатель смею утверждать, что эту педагогику нужно квалифицировать как развращение несовершеннолетних, как нарушение святых традиций воспитания наших детей и внуков.

Эти традиции завещаны нам нашими дедами, прадедами, отцами и матерями. И особенно больно и горько становится, когда видишь, что эту сексуальную педагогику среди нашей молодежи видит наше правительство, наш парламент и окружение президента. Мой первый, публичный, можно сказать, поцелуй с девушкой, поцелуй средь бела дня я запомнил на всю жизнь и считаю его святым, ибо он прозвучал звонко в день Великой Победы, когда в столицах мира гремели салюты торжества победы над фашизмом. И целовала она не меня, русоволосого статного парня, а фронтовика, солдата победителя. А когда мы всей компанией во главе с гармонистом выкатились на улицу и стали на панели танцевать фокстрот, то к нам присоединилась счастливая, опьяневшая улица.

В казарму мы с Мишей Похиленко пришли в половине десятого вечера. Девушки проводили нас аж до самой проходной будки у ворот училища. Только теперь, прощаясь, мы узнали, что это были студентки 3-го курса Омского медицинского института. Их было четверо. А мы с Мишей Похиленко были вдвоем, а поэтому, захмелевшие, как-то сразу на второй день забыли их имена. Вернее, не забыли, а перепутали. Однако имя той, голубоглазой, румяной, что обдала меня жаром поцелуя в избе, перед окнами которой стояла бочка с квасом, я помню и сейчас — ее звали Леной. По моим теперешним подсчетам, она, студентка 3-го курса, была моей ровесницей. Где ты сейчас, раскрасавица? Дай Бог тебе здоровья и той славянской красоты, которую щадят годы.

10 мая половина курсантов, вернувшихся с увольнения, были изрядно пьяны. А несколько десятков человек вернулись уже утром. А по сему до середины июня за ворота училища ни один курсант не вышел в увольнение. Мы с Мишей Похиленко не хотели потерять своих девчонок из мединститута, но наш отъезд в лагерь в Юргу на все лето сломал наши планы. Было очень обидно. А когда мы в августе вернулись из лагеря, то нам стало известно, что распоряжением наркомата обороны наше 2-е гвардейское минометно-артиллерийское училище было закрыто, а личный состав был расформирован по артиллерийским училищам страны. Мою роту влили в Пензенское артиллерийское училище. Остальные роты были направлены в другие училища страны. Этот перевод из престижного гвардейского ракетного училища в самое рядовое артиллерийское вызвал не только во мне, но и у других курсантов уныние. Как на грех, из-за неважного питания разыгрались мои хронические гастриты и гепатиты, которые я с некоторым трудом гасил столовой содой, покупаемой на стипендию на базаре. Мои обращения в медицинскую часть Пензенского артучилища кончились тем, что я прошел медицинскую комиссию и был признан негодным к строевой службе.

Вопрос о моей демобилизации занял всего полдня. А 16 октября 1945 года я вышел из общего вагона пассажирского поезда на моей станции Убинская Новосибирской области, где прошли мои детские годы. Огляделся на пустынном перроне и по брустверу канавы зашагал на мою Рабочую улицу. В переулке у избы, окруженной тополями, мне попалась какая-то чудная ненормальная баба лет сорока, размахивая руками, она что-то тревожно и взволнованно говорила мне, но я ничего не мог понять. Потом, как-то конвульсивно захохотав, она побежала вдоль улицы. При повороте на нашу улицу я встретил очень постаревшего безрукого пастуха, который когда-то гонял наше стадо, и спросил его, что это за баба, которая привязалась ко мне с каким-то чудным разговором. И он ответил: