Сборник Коллектив авторов - Звать меня Кузнецов. Я один.

— Подборки в журнале обычно с названиями идут. Вы сами их придумывали, или он?

— Нет, нет, это всё он. Названия подборкам всегда он давал.

— Вы всегда были согласны с его названиями?

— А он ведь был мастером этого дела. У него был прекрасный вкус, и составитель он был замечательный. Подборкам он давал такие названия, которые не только схватывали основную суть стихов, но и характеризовали автора, его стиль. К примеру, в одной из подборок у меня было стихотворение о воронах, которые предчувствуют непогоду, и там строка есть «И в воздухе кружит тяжёлое перо…» И вот Юра выхватил из текста это «тяжёлое перо» и дал его в качестве названия всему циклу. То есть остальные-то стихи подборки не об этом были, но он дал такое название, чтобы подчеркнуть «тяжёлое перо» автора. А другую подборку он назвал «Навязанная судьба» — тоже по строке из стихотворения… Он мне всё говорил: «Ну, Могутин, мрачен ты! Ты ещё мрачнее, чем я». (Куда же, мол, это!..) А я вижу, при этом, что ему нравится тональность моих стихов, что он доволен…

— А на семинары в Литинститут Вы к нему никогда не ходили?

— Нет, как-то не возникало желания. Несмотря на то, что Кузнецов был на несколько лет моложе меня, учился он в Литинституте раньше, чем я на ВЛК, и сидел я в аудитории на том месте, где раньше сидел он. О чём мне не раз напоминал наш преподаватель, профессор М. П. Ерёмин: «Юра Могутин, Вы сейчас сидите на месте Вашего тёзки — Юрия Кузнецова. Помню, Кузнецов вот так сидел, а голова у него клонится, клонится к столу и — упала. Я сразу начинал тише говорить: великий поэт устал, ему отдохнуть надо» (Смеётся). Своеобычный такой старик был этот Ерёмин.

— То есть Ерёмин считал Кузнецова великим уже тогда, когда он только учился?

— Нет, сейчас я не могу сказать с определённостью — считал он его гением в бытность Юры студентом, или ему уже потом так стало казаться, когда все заговорили о Кузнецове… Но старик этот был большим оригиналом. Первое своё занятие — а он вёл у нас спецсеминар по Пушкину — Михаил Павлович начал так: седой, патлатый, он несколько минут бегал по просцениуму — туда-сюда, туда-сюда — потом схватил стул и грохнул о пол. Стул — вдребезги, аудитория в непонимании и накалена до предела. А старый лицедей, тряся седыми патлами, вопит, тыча в нас пальцем: «Рабы-ы-ы! Рабы-ы-ы! (Все в шоке) А вот ОН!.. (имелся в виду Пушкин)» — и после такого вот вступления Ерёмин начинал вещать о Пушкине…

— Это сколько же стульев он у вас перебил? — поинтересовался я у завуча.

— Да что Вы! — засмеялась Нина Аверьяновна. — Разве у него хватит сил стул разбить! Это же один и тот же стул. Ему его каждый раз специально собирают и осторожно ставят на сцену. Это спектакль у него такой.

А потом уже Юра сам вёл семинар на ВЛК.

— Кузнецов вмешивался в вашу творческую «кухню»? Пытался направить ваше творчество в какое-то определённое русло?

— Чего не было, того не было, мелочной опеки не было, а вот разборки по поводу «тонких материй», сакральных всяких вещей случались.

Что и говорить, поэт должен жить по законам, им самим установленным, и никто — ни Кузнецов мне, ни я Кузнецову — не можем быть законодателями. И когда он начинал мне втемяшивать свою заумь, я протестовал: «Юра, не надо меня своим сумасшествием наделять. У меня своего достаточно. Давай-ка, ты по-своему с ума сходишь, а я по-своему».

— Кстати, Вы помните что-то из того, что он вам говорил в этом плане, как стихи писать надо?

— Нет, конкретно, повторяю, стихи писать он меня не учил, у него хватало такта, чтобы не учить меня. Он всё-таки при мне старался себя осаживать. Остальных-то, насколько я знаю, всех учил… Помню, ещё когда он готовил первую мою подборку к публикации, то спросил: «А как ты насчёт того, чтобы что-то поправить?» Я говорю: «Убеди меня — я не против, если твой вариант будет лучшим. Только благодарен буду». Он мне тут же говорит: «Да чего тебя править! Твои стихи — это твои стихи. Кто их может править». При всей своей гордости, даже гордыне, он всё-таки понимал другого. Во всяком случае, моё авторское самолюбие он щадил. Но свою одержимость астральными вещами и мистикой норовил привить и мне.

Однажды я принёс ему подборку, в которой было стихотворение о бабочке.

Обычно авторы приносили ему в редакцию стихи, и он их откладывал — когда там ещё рассмотрит! А мои он смотрел сразу, при мне: «Ну-ка, ну-ка, давай! Что ты там принёс?»

И вот он читает стихотворение о бабочке: «Бабочка — грустная шутка Творца, // Что отдыхал после гнева и грома. // Нету в ней веса, почти невесома. // Жизнь её длится четыре часа…» И кончается всё тем, что щепотка хитина, невзрачного мусора от этой трепетной красоты остаётся…

Кузнецов долго читал это небольшое стихотворение, наконец, оторвал тяжёлый взгляд от страницы:

— Как ты на такую тему поднял руку?! Ты же не раскрыл! Что такое бабочка? Ты знаешь, что такое бабочка?!

Я спрашиваю:

— Что ты имеешь в виду? Что тут непонятного? Бабочка — и есть бабочка, слабое существо, однодневка…

Он опять своё:

— Бабочка — это же реинкарнация! Это же — сначала кокон, потом…

Тут я вспылил:

— Юра! Ты рассуждаешь «от планктона — до Платона»! А у меня просто — бабочка. Стихотворение о красивом создании. И всё.

Он опять своё:

— Ну, это ж нельзя так. К бабочке так… Ну, что ты написал! Ты разверни, как она в другой жизни живёт, в разных измерениях…

Вижу, разговор зашёл в тупик, говорю ему:

— Да не давай ты эту бабочку, на фиг! Не мучай себя и меня. Господи, небольшое стихотворение… Стоит ли копья ломать! Ну, не буду я его переписывать.

Он:

— Нет, ты подумай, подумай…

Я:

— Мы о разных вещах говорим. Оно у меня так написалось, я его так вижу. Зачем же мне его переделывать?

…Потом вышла подборка. Смотрю — он дал мою «Бабочку» в её первозданном виде, не изменив ни слова. Причём, помнится, даже открыл этим стихотворением подборку…

— Я не раз сталкивался с мнением, что Кузнецов в последние годы замечал и поддерживал, в основном, своих подражателей. Вам так не показалось?

— К сожалению, это утверждение недалеко от истины. Юрию Поликарповичу явно нравилась роль Гулливера в стране лилипутов, а его эпигоны, и не только они, но и его домашние, и литчиновники всячески подогревали в нём сознание собственной великости. Культивированию «синдрома гения» в Кузнецове немало споспешествовал Вадим Кожинов… Он всегда с преувеличенным почтением и пиететом обращался к Юрию Поликарповичу. В этом, конечно, были лукавство и театральная игра, присущие Кожинову. Вадим Валерианович, бывший на Лубянке своим человеком, коего чекистское руководство прочило в главные литературные эксперты своего ведомства, и поэт-вольнодумец, всю жизнь ходивший «под колпаком» этого самого ведомства… Тандем, что и говорить, экзотический! И ведь Юра посвятил Кожинову шесть, если не ошибаюсь, стихотворений.