Борис Рунин - Писательская рота.

Пользуясь тем, что наша дивизия формировалась, что называется, на ходу и испытывала острую потребность в транспортных средствах, Бек стал методично внедрять в сознание ротного командира мысль о том, что без грузовой машины ему со всем его хозяйством не обойтись. Надо сказать, что после эпизода с имажинистами молоденький лейтенант уразумел, что если он не будет снисходителен к фокусам Бека, то лишь поставит себя в смешное положение. Впервые столкнувшись с человеком такого типа и такого непредсказуемого поведения, лейтенант, к его чести, негласно принял предложенные Беком условия игры.

Всегда спасительное чувство юмора в данном случае помогло лейтенанту. Дело в том, что Бек взял себе за правило после каждой вечерней поверки, когда лейтенант по традиции спрашивал у выстроенной роты, есть ли вопросы, в свою очередь простодушно осведомляться:

— Товарищ лейтенант! Когда же вы меня командируете в Москву за полуторкой?

Подобный спектакль разыгрывался перед всей ротой изо дня в день. В конце концов, лейтенант, у которого молодая смешливость, видимо, взяла верх над уставной строгостью, решил обновить эту ставшую уже почти ритуальной игру. И однажды он в ответ на традиционный вопрос Бека с такой же лукавой серьезностью скомандовал:

— Боец Бек! Шагом марш в Москву за полуторкой!

— Есть в Москву за полуторкой! — отчеканил Бек.

Без тени улыбки он вышел из строя и на глазах у притихшей от такой дерзости роты энергично зашагал по прямой куда-то в лес. Через минуту его фигура исчезла в чаще как раз за спиной у лейтенанта, которому чувство собственного достоинства не позволяло обернуться вслед своевольному бойцу. Он лишь скомандовал положенное "разойдись!" и отправился по своим делам.

А Бек исчез. Исчез не на шутку. За это время мы еще продвинулись на запад, в сторону фронта, и после нескольких дней марша снова остановились для боевой учебы и строительства очередного рубежа обороны. На таких стоянках мы занимались строевой подготовкой, учились обращаться с оружием, ходили на стрельбище, знакомились с боевым уставом пехоты, но главное — рыли противотанковые рвы, пулеметные гнезда, стрелковые ячейки и ходы сообщения, а иногда строили блиндажи и землянки. После чего шли дальше.

Первая собственноручно вырытая мною ячейка полного профиля памятна мне до сих пор. Мне кажется, до меня и сейчас доносится этот неповторимый запах разрытой земли, в которую я с каждым взмахом лопаты постепенно погружаюсь, сначала по колено, потом по пояс и, наконец, по плечи. Усталый, вспотевший, голодный, я опускаю винтовку в окоп и осторожно, стараясь не засорить песком затвор, устраиваюсь на дне.

Наконец-то можно передохнуть и закурить. Внезапно масштабы громадно несущейся жизни, масштабы идущей на земле великой войны сужаются для меня до размеров моего убежища, и его надежная укромность сразу становится до боли родной, невольно настраивающей на мысль о судьбе, о будущем, о доме…

Да это ли не мой дом? Ведь здесь, в окопе, я впервые после Москвы сам по себе. Круглые сутки на людях, а тут — один. Кажется, от всего мира для тебя остались лишь эти слои потревоженной, взрезанной глины да одинокая звезда, обозначившаяся над головой в вечереющем небе. Так бы и не ушел теперь отсюда, обороняя до последней пули этот клочок смоленской земли, с которой столь неожиданно породнила тебя простая лопата…

Но на рассвете мы уже опять шагали на запад…

На этот раз мы остановились где-то уже на приднепровском рубеже, оставив позади станцию Семлево, к тому времени буквально сметенную с лица земли немецкой авиацией. И опять потекли ополченческие будни — рытье окопов, строевые занятия, БУП, стрельбы.

Через несколько дней, когда мы уже освоились на новом месте и даже привыкли к гулу далекой канонады, доносящейся по ночам из-за Днепра, в расположение роты неожиданно въехал пикап с московским номером. В кабине рядом с водителем сидел не кто иной, как Бек. Он не торопясь отворил дверцу, ступил на землю и по всей уставной форме отрапортовал командиру:

— Товарищ лейтенант, ваше приказание выполнил.

Машина с шофером прикомандирована к нашей части.

Во всей этой истории удивительным было даже не то, что Беку удалось раздобыть пикап с водителем — в конце концов, многие учреждения и предприятия эвакуировались тогда на восток и передавали остающиеся автомобили армии. Разумеется, на то требовались соответственные бумаги, но и их, наверное, можно было получить в штабе тыла нашей дивизии. Непонятно другое: каким образом Бек, являвший собой как боец уж очень непрезентабельное зрелище (огромные ботинки, обмотки, которые у него поминутно разматывались и волочились по земле, серого цвета обмундирование, а в довершение всего нелепо, капором, сидящая на голове пилотка, не говоря уж об очках), — как мог он в таком виде, без всяких документов добраться до Москвы, которая, по существу, уже была в ту пору прифронтовым городом?

Если учесть, что гитлеровцы на смоленском направлении то и дело выбрасывали воздушные десанты (мы сами дважды участвовали в прочесывании окрестных лесов в поисках вражеских лазутчиков), если учесть, что все дороги, ведущие к Москве, были надежно перекрыты системой контрольно-пропускных пунктов, а на улицах столицы свирепствовали многочисленные патрули, которые, не рассуждая, заметали любого мало-мальски подозрительного прохожего, и если учесть еще необычайно стойкие слухи, будто город кишит шпионами, — если учесть все это, то приходится признать: Бек сотворил чудо. Сам же он в ответ на расспросы товарищей лишь пожимал плечами, и лицо его при этом приобретало какое-то не то отсутствующее, не то просто дурацкое выражение.

Конечно, затеяв такую эскападу, Бек подвергал себя огромному риску. Вся авантюра очень легко могла кончиться трибуналом. Думаю, что именно несбыточность самой задачи и спасла Бека от весьма серьезного наказания. Но так или иначе, его не подвергли никакому взысканию, и он как ни в чем не бывало продолжал свое причудливое швейковское существование в нашей роте, где-то на грани умышленной непосредственности и мнимой наивности. Казалось, он пытается таким способом перехитрить свою судьбу.

Однако молва о "бравом солдате Беке" распространилась по всей дивизии. Его популярность приобрела неслыханные размеры. На него приходили смотреть из других батальонов. На него показывали пальцем, говоря: "Это тот самый боец Бек…" Нет ничего удивительного, что он стал душой нашей роты.

Война шла уже недели две. "Рядовой, необученный, ограниченно годный в военное время" — так значилось в моем военном билете. Я два раза наведался в военкомат и оба раза услышал в ответ: "Ждите повестку". Между тем ходить ежедневно на службу, пусть даже в близкую моему сердцу редакцию "Нового мира", где я тогда ведал библиографией, становилось невмоготу. Мне казалось просто кощунственным жить по-прежнему — заказывать и вычитывать рецензии, править гранки, словом, вести себя, как и до войны.