Борис Рунин - Писательская рота.

Я и ныне бесконечно уважаю Николая Николаевича Вильмонта, который несколько лет назад отметил свое восьмидесятилетие, но должен признать, что в те дни во всей дивизии нельзя было найти человека, менее подходящего для командования хозвзводом. К счастью для Вильмонта, после вяземского окружения, откуда он в числе немногих благополучно выбрался, ему предложили службу, более соответствовавшую его знаниям и складу характера. Если не ошибаюсь, он окончил войну начальником седьмого отделения одной из южных армий. Думаю, что даже среди "седьмых людей", где тогда собрался весь цвет советской германистики, Вильмонт выделялся своей компетентностью, не говоря уж о человеческом обаянии. Во всяком случае, на поприще контрпропаганды он мог принести куда больше пользы армии, нежели на хозяйственном поприще.

Но это я забежал вперед. Помимо Николая Николаевича, тогда в общежитии ГИТИСа я встретил немало знакомых. На втором этаже в зале на полу у стеночки лежал на газетах и читал толстую книгу мой давний приятель драматург и сценарист Павел Фурманский, автор популярной до войны пьесы "Маньчжурия — Рига". Это был человек, буквально начиненный неожиданными сведениями, занимательными историями, увлекательными сюжетами и интересными замыслами. Он в изобилии выкладывал их любому подвернувшемуся слушателю, ошеломляя того неиссякаемостью своих запасов. Вот и сейчас он шумно обрадовался мне и без всякого перехода, как всегда почти до шепота понизив голос, будто доверительно, принялся излагать сюжет какой-то задуманной им пьесы о войне. Я даже не успел пристроить куда-нибудь в уголок свой рюкзак.

Меня выручил проходивший в это время через зал Александр Роскин, которому я всего недели три назад, еще до войны (ах, как давно это было!), заказывал рецензию для "Нового мира". Я был знаком с ним шапочно, но очень почитал его и как критика — автора злободневных статей по вопросам искусства в "Известиях", и как литературоведа — вдумчивого исследователя творчества Чехова, и как человека, близкого к Художественному театру.

Роскин был в моих глазах образцом литературного вкуса и, хотя мне не раз приходилось слышать о его колючем характере, образцом литературной порядочности и принципиальности. Родившийся еще в прошлом веке, Роскин вызывал мое уважение и как представитель старшего поколения литераторов, а то, что он приветствовал меня здесь вполне по-дружески, еще больше меня к нему расположило.

Вместе с тем я уже в тот момент обратил внимание на затаенную в его взгляде невыразимую печаль, объяснение которой пришло ко мне позже, когда мы с ним сблизились настолько, что он стал делиться со мной своими мрачными предчувствиями.

Ныне я живу в одном доме с дочерью Роскина Натальей Александровной, тоже тонким знатоком Чехова, автором многих комментариев к его наиболее полному собранию сочинений. И каждый раз, по-соседски заходя к ней, я с грустью смотрю на портрет ее отца на стене: чуть вытянутое лицо, умный скепсис во взгляде, ежик седеющих волос. Но я запомнил его иным — загорелый интеллигентный человек в пилотке и романтично ниспадавшей с его плеч плащ-палатке, в общем-то искусственно на нем выглядевшей. Чувствовалась какая-то неорганичность его присутствия на войне. Какое-то странное сочетание внутреннего душевного достоинства и неумения вписаться в предлагаемый обстоятельствами антураж…

Впрочем, противоречивость его натуры была до наглядности очевидна и в мирное время. "Высокий, крупный, черноглазый седой человек, неуклюжий от застенчивости, но музыкальный в этой своей неуклюжести, легко краснеющий, легко все понимающий, легко уходящий в свою скорлупу, — этот трудный человек был мой отец", — вспоминает Наталья Александровна.

А вот что говорит о нем Паустовский: "Мне он помог тем, что, несмотря на нашу дружбу, предостерег меня от опасности впасть в книжную экзотику и нарядную "оперность" стиля". И еще: "Он был человеком сложным и выдающимся как по обширности своих познаний, так и по острому насмешливому уму… Всегда он был сдержан, немного замкнут, как большинство одиноких людей, был способен и к резкости, и к необыкновенной нежности".

Но тогда в общежитии ГИТИСа я встретил просто одинокого, очень одинокого человека, особенно на людях, который, записавшись в ополчение, понимал всю бескомпромиссность этого шага и потому, может быть впервые в жизни, жаждал большого, доверительного, откровенного разговора, разговора напоследок, интимного подведения итогов. За те несколько дней, что Роскин провел здесь на казарменном положении, он, по-видимому, много размышлял о судьбах страны и о своей собственной судьбе, относительно которой не питал никаких иллюзий. Даже по тем нескольким репликам, которыми мы успели на ходу обменяться, я мог заключить, что он видит во мне того молодого собеседника, которому он с большей охотой, чем сверстнику, раскроет свою смятенную душу.

Тогда этот разговор у нас не получился, да и не мог получиться, потому что меня и Данина встретили тут именно так, как встречают в любом подобном коллективе новеньких, — нетерпеливыми расспросами. О чем?

Главным образом о положении на фронтах, о достоверности различных слухов, недостатка в которых тогда не было. А слухи в те дни циркулировали по городу самые невероятные, вплоть до того, что наши войска якобы прорвались к Кенигсбергу, но что об этой операции почему-то до времени сообщать нельзя.

Ополченцы за эти дни уже обжились здесь и коекак приспособились к условиям казарменного быта.

А солнце уже садилось, и надо было как-то устраиваться — представиться по начальству, определиться, стать на довольствие, позаботиться о ночлеге, то есть занять указанное на полу место. Однако не успели мы что-либо предпринять на этот счет, как со двора донеслась зычная команда:

— Выходи строиться!

Эти слова ни на кого особенного впечатления не произвели.

— Что-то сегодня рано поверка, — заметил всегда спокойный Фраерман.

Но тут со двора послышалась дополнительная команда, которая мигом всех взбудоражила:

— С вещами!

Через каких-нибудь полчаса наша пестрая, потому что еще штатская, но все-таки уже ополченская колонна вытягивается из ворот Театрального института, неторопливо пересекает Арбатскую площадь и не слишком стройно двигается вверх по улице Воровского.

В перекрещенных бумажными лентами оконных стеклах бушует великолепный закат. Редкие прохожие на тротуарах останавливаются и провожают нас долгими взглядами. Некоторые машут нам и пытаются произнести какие-то напутственные слова. Но большинство сохраняет суровое молчание. Только сейчас я замечаю, что нашу колонну сопровождают жены. Видимо, они пришли к отбою в общежитие и теперь, идя по обе стороны колонны, переговариваются напоследок со смущенными мужьями.