Вячеслав Шапошников - Ефимов кордон

Вот ведь что такое гармония?.. Это когда самое тонкое, самое прекрасное, а значит, и самое сложное, едва улавливаемое нами порой, в какие-то счастливые краткие мгновения, как догадка об истинном в мире, существует во всей завершенности, но существует так просто, как прост сам воздух вот, как проста вода… Гармония прячется от нас где-то в глубине этого мира, и художнику можно лишь попытаться дать представление о ней… Тут возможна лишь догадка, а она ближе к этюду… Именно просто, не изощряясь, без чрезмерной изобразительности, даже чуть по-детски только и можно об этом говорить в картинах-то… Ведь именно это чувствовали создатели древних фресок. Фреска — не скупость, не упрощение! Это трепет, бережность, робость перед гармонией…

— Да, в ваших работах что-то есть именно от фресок… — кивнул Василий Порфирьевич. — Обобщенность, цельность…

— Ну, и потом есть ведь стиль человеческой души… — кивнув на замечание хозяина, продолжал Ефим. — Стиль души должен быть ощутим у всякого настоящего художника… Именно вот так, а не иначе мог писать Гоголь, Толстой, Достоевский… — Тут Ефим виновато улыбнулся. — Я понимаю, что слишком высоко взял… но это для того, чтоб лучше объяснить…

Так получалось, что мои мысли, идеи уводили меня от подробностей… Но думаю, большинство картин, если и не будут далее разрабатываться, то и в таком виде имеют значение: в них показан путь. А путь, по-моему, который должно показывать искусство, — путь к высокому, и чем больше искусство будет уклоняться в сторону низкого, всяческой обыденщины, тем меньше оно станет иметь созидательного значения, на этом пути оно и само может умереть…

Ну, и потом… ведь моя живопись — не сама по себе… Она у меня без моей словесности не живет… У меня почти нет картин, эскизов самоценных, что ли… У меня любая хотя бы вот из этих вещей — лишь часть одного общего… Это… как бы один замысел, осуществленный многими путями, во множестве картин… Так что нельзя изъять ни одной, не повредив общему… Это мой единый, неделимый мир. Тут меня не всякий поймет… Чтоб понять, надо понять мои идеи, мои воззрения… надо знать, что у меня написано: какие сказки, сцены, стихи… Это все — в единстве… Вот в чем сложность… Люди отказались от такой цельности, такой взгляд на искусство кажется им древним… К единству, к единству должны стремиться все искусства! Я в этом уверен!

А у нас разве так? Мало того что все искусства так разрознены, они и в отдельности еще начинают дробиться на всевозможные уровни… Нелепо, но именно искусство разных уровней укореняется среди людей… Не может быть, чтоб это продолжалось бесконечно!.. Единство должно вернуться, как и единство всей жизни. Ведь потому и произошел этот раскол в искусстве, что расслоением теперь затронуто все в самой жизни… А ведь еще во времена Сократа любой человек рассмеялся бы при мысли, что можно общаться, разговаривать людям на двух-трех уровнях… Был один — на всех! Равенство возможно лишь там, где существует не формальное, не буквой закона лишь утвержденное равенство, а равенство на уровне души, на уровне человеческого самосознания!.. К единству, к единству надо все возвратить! Надо покончить с расслоением жизни, людей! Искусство тут должно стать примером!..

Ефим вдруг осекся, потер лоб, пробормотал:

— Я, наверное, утомил вас своими рассуждениями. Ведь целые годы не с кем мне было по-настоящему поговорить, а столько всяких мыслей в голове толклось, искало выхода… Порой невыносимо было…

— Ну, что вы, Ефим Васильевич!.. Мы с интересом слушаем вас! — улыбнулась ему хозяйка. — Это все так интересно и работы ваши, и слова…

— Да, да… Очень интересно!.. — кивнул сам хозяин. — И такой во всем этом ответ вот всему тому, о чем мы заговорили вначале: всяким групповщинам-группировочкам… Слушайте, Ефим Васильевич! — Он положил руку Ефиму на плечо. — Теперь вы опоздали, уже не сможете участвовать в выставках… Но вот в январе будущего года будет открыта девятая выставка нашего общества… Вот и поучаствуйте в ней!..

— Не знаю… — Ефим пожал плечами. — Ведь мои работы, я уже сказал, будто и не картины… Я их вижу как бы не туда относящимися…

Возникла неловкая пауза: один не то как будто предложил, другой от предложенного вроде бы отказался…

— Да! Чуть не забыла! Ефим Васильевич! — всплеснула руками Юлия Андреевна. — Ведь Анна Конрадовна теперь опять в Питере, здесь!.. Совсем недавно вернулась из Лондона, в начале февраля… Я ее встретила на Второй кустарной выставке… Она ведь всегда именно этим интересовалась… О, такая деятельная дама она теперь! Замужем, между прочим… Статьи об искусстве прикладном пишет… Я слышала, ее маман, Александра Логиновна, занимается теперь еще и переводами русских песен на английский…

Ефим не нашелся, что ответить, только пробормотал чуть слышно «вот как…» И тут же обратился к Василию Порфирьевичу:

— Мне бы надо встретиться либо с Репиным, либо с Кардовским… Я бы хотел позаниматься у кого-нибудь из них в мастерской до конца этого учебного года… Столько ведь лет работал безо всякого руководства…

— Я думаю, что любой из них вам скажет, посмотрев ваши работы, что вы уже сложились как художник… У вас уже есть свое направление, свой стиль… Ученичество вы уже перешагнули. — Тиморев кивнул на разложенные на полу холсты. — А Репин давно уже мастерскую свою академическую оставил… Разве вы не слышали об этом?..

— В деревне моей не мудрено… — усмехнулся Ефим.

— Ах, да!.. — рассмеялся Василий Порфирьевич. — Ну, так Репин, я говорю, еще в девятьсот седьмом году вышел из профессоров-руководителей и осел у себя в Пенатах. А профессором-руководителем в его мастерской стал Дмитрий Николаевич, он вот уже на второе пятилетие утвержден в этой должности…

— Ефим Васильевич, вы слышали о порче картины Репина «Иван Грозный и его сын Иван»? — спросила Юлия Андреевна.

Ефим в тоскливой рассеянности посмотрел на нее (он-то ехал сюда в надежде на поддержку Репина…), она же, поняв выражение его лица по-своему, принялась рассказывать об «ужасной истории», случившейся в Москве месяца полтора тому назад, о каком-то Балашове, который в припадке нервного расстройства бросился на картину Репина с ножом…

Гостеприимные Тиморевы отвели Ефиму даже вовсе отдельную комнату. На следующий же день Василий Порфирьевич проводил его в Академию, где они вместе побывали в мастерской Кардовского и поговорили с ним самим. Тот посмотрел работы Ефима и сказал ему почти те же слова, что и Тиморев накануне: «Вы уже сложились как самобытный, интересный, вполне самостоятельный художник. Вы имеете главное — свой стиль, свое направление, свой мир… Это больше, чем благоприобретенное мастерство! Учить вас, собственно, мне нечему! Учить вас — только портить!..»