Семён Борзунов - Маршал Конев

Тут Конев, как бы продолжая мысль древнего философа, вслух назвал конкретное лицо, а именно — Гитлера, который, как наиболее типичный властелин-диктатор двадцатого века, вверг мир в гигантское кровопролитие. Такие гитлеры проливают реки крови, пока наконец кто-то не прольёт их собственную. Так они навлекают несчастья и на самих себя, и на свои страны…

Маршал был, конечно, далёк от мысли даже в малейшей степени отождествлять Сталина с Гитлером. Это разные величины, хотя бы потому, что исповедуют диаметрально противоположные идеологии — коммунизм и фашизм. Любое историческое событие, а тем более личности могут разными людьми оцениваться по-разному. Например, генералиссимус Суворов для нас великий полководец, гуманист и любимец солдат, для поляков — он каратель. И то и другое суждение можно понять, но ни нам, русским, ни полякам не следует в угоду своим суждениям перелицовывать исторические факты. А вот что касается абстрактного анализа Сенеки, то из него и Сталину можно было бы кое-что извлечь, а именно — побольше и почаще прислушиваться к мнению настоящих специалистов, владеющих и такой сложнейшей наукой, как умение побеждать малыми силами. Конев считал, что в первый период войны Сталин мало прислушивался к их мнению, и потому страна понесла большие, невосполнимые потери. Потом, хотя и очень поздно, он понял, что надо прислушиваться не только к мнению Жукова и Василевского, но и к командующим фронтами и армиями.

…Время тянулось очень медленно: самолёт будто завис в воздухе и не двигался. Конев, не умевший сидеть без дела, снова мысленно вернулся к тем далёким событиям, которые были связаны с деятельностью Сталина. Иван Степанович вдруг вспомнил письмо Ленина XIII съезду партии. Как участник этого съезда, он знал совет Ленина [7]о том, чтобы обдумать способ перемещения Сталина с поста Генсека партии и назначить на его место такого члена ЦК, Который во всех других отношениях отличался бы от Сталина только одним — был бы менее груб и капризен, более терпим и лоялен…

Маршал машинально взглянул на сидящего рядом Крайнюкова. Тот, к счастью, спал или делал вид, что спит, давая возможность командующему без помех и критических замечаний с его стороны оценить всё происшедшее вчера и сегодня в Кремле. Но и без Крайнюкова Конев понял: даже в мыслях он зашёл слишком далеко. Да, конечно, хватит об этом. Единственно, что ему не давало покоя, — неправильная оценка Сталиным, будто командующий фронтом настойчиво отстаивал два удара из-за упрямства. Нет и нет. Не упрямство владело им, а убеждённость в своей правоте. Ему был вверен фронт, насчитывающий более миллиона человеческих жизней, и он отвечал перед Ставкой, народом и своей совестью не только за выполнение плана предстоящей операции, но и за жизни людей, которых пошлёт в бой. «Я ставил вопрос открыто и прямо, — рассуждал Иван Степанович, — и не мог, не имел права утаивать свои мысли, приспосабливаться к мнению кого бы то ни было, в том числе и к мнению Верховного Главнокомандующего». Но сейчас, когда план утверждён, задача командующего фронтом состоит в том, чтобы все силы отдать его реализации. Не зря же, прощаясь, Сталин ещё раз напомнил: «Под вашу личную ответственность…» Что это — угроза или снятие с себя всякой ответственности? Надо ли это понимать так, что если операция провалится, то командующему фронтом не сносить головы? Да, это так и надо понимать, даже если бы Сталин не произнёс этих слов. Думая об этом, Конев ещё раз невольно вспомнил о судьбе командующего Западным фронтом генерала Павлова, после которого фронтом несколько дней командовал маршал Тимошенко. И вот назначили его. Момент был донельзя опасный. Враг рвался к Москве. Критично оценивая свою прошлую деятельность на основе сегодняшнего опыта, Конев понимал, что допустил немало просчётов. Он был молод, энергичен, обладал определённым опытом и военными знаниями, не уходил от ответственности, а энергично взялся за наведение порядка в войсках фронта, старался разгадать замысел противника. Однако инициатива ведения боев находилась тогда в руках врага, который вскоре нанёс таранной силы удар. Не только Западный, но и соседние фронты затрещали по швам. Большая часть войск фронта попала в окружение, и Конев ничем не мог им помочь: никаких резервов у него не оставалось. Конечно, кое-кто вышел с боями из окружения, но это были мелкие подразделения. Вот тогда-то маршал сам чуть не разделил участь Павлова…

Вспомнил Конев и безвинно лишённых жизни крупных военачальников: Тухачевского, Блюхера, Егорова, Ковтюха, Федько, Дыбенко, Гая и многих других командиров, аналитический ум и полководческий талант которых очень пригодился бы в этой страшной войне. Иван Степанович и тогда знал жуткие цифры безвозвратных потерь. До сих пор они вызывали щемящую боль в сердце. Говорили, будто они враги народа. Трудно было в это поверить. Но многие верили. Большинство верило. Верил и Конев. Но вскоре были арестованы и многие его соратники, которых он хорошо знал и в предательство которых не мог поверить. Был, например, репрессирован Рокоссовский. Освободился только перед войной. Назначен был сначала командиром мехкорпуса, а затем командующим армией. Конев как-то спросил Рокоссовского, за что его взяли. «По злому навету», — ответил Константин Константинович и больше не захотел говорить на эту тему. Сталин, думал Конев, не мог не знать всего этого. Значит, всё делалось с его ведома. Почему? Что им двигало? Этого Конев не знал. Было ясно лишь одно: репрессивные действия тех лет нанесли немалый урон Красной Армии, намного ослабили её обороноспособность. Молодые военные кадры не сразу обрели необходимый опыт. Именно поэтому было много просчётов в начале войны, да и потом — в 1942-году…

Иван Степанович с тревогой посмотрел в сторону Крайнюкова и подумал: «Догадывается ли он, какими мыслями занят его командующий?» Но слава Богу: Константин Васильевич продолжал спать или сидеть с закрытыми глазами.

Конев попытался последовать его примеру, но взбудораженный мозг продолжал напряжённо работать, извлекая разные тревожные факты прошлого, заставлял анализировать их, делать соответствующие выводы.

Прежде всего возникал вопрос о том, почему война, о которой так много думали и писали, началась внезапно. Конечно, Гитлер начал её по-бандитски, вероломно, попирая все общечеловеческие и международные законы. Он разорвал, как клочок бумаги, советско-германский пакт о ненападении. Всё это так, и за это главари гитлеровского рейха ответят перед судом истории. Но и советские люди рано или поздно спросят с нас, военных — с генштабистов и ещё с кого-то повыше: почему Война застала всех врасплох? Почему мы были к ней не подготовлены? Почему первый удар оказался ошеломляющим и роковым? Почему мы понесли тяжёлые, невосполнимые потери в первые дни и месяцы да и продолжали их нести вплоть до начала сорок третьего? Почему? Сколько ещё этих «почему» в его возбуждённой голове! И он глубоко задумался, время от времени поглядывая в иллюминатор, желая знать, что происходит там, за бортом самолёта. И новая волна воспоминаний нахлынула на маршала. На этот раз мысли его были направлены на анализ полыхавшей не только на полях СССР и Европы, но и Азии и Африки Второй мировой войны. Её огонь охватил десятки больших и малых стран. Фашизм, зародившись десять лет назад, с годами окреп и набирал силу, рвался к мировому господству. Это знали и видели все. Об этом писали в газетах и журналах, говорили по радио и даже выходили книги. Коневу хорошо запомнилась, например, книга Эрнста Генри «Гитлер против СССР», которая была издана за рубежом, а в 1937 году вышла и у нас. В ней автор оперировал документами, приводил достоверные факты, говорившие о том, что Гитлер вынашивал планы захвата ряда стран Европы, и в первую очередь — СССР. Она была издана небольшим тиражом, но её читали многие. Выходит, все знали, что война вот-вот обрушится на нашу страну, один Сталин считал, что Гитлер не решится на это ни в сороковом, ни в сорок первом году. В этом важнейшем вопросе сталинское предвидение подвело его, всю страну, и в первую очередь нас, военных, нашу военную стратегию.