Николай Молчанов - Огюст Бланки

Но по-настоящему могли понять горе Бланки только его товарищи, хотя у них почти не было способов выразить ему свои соболезнования. Один из политических узников, Ногес, переведенный в Мон-Сен-Мишель из другой тюрьмы в конце февраля 1841 года, писал: «Я узнал, что супруга Бланки недавно умерла. Умереть такой молодой, в 27 лет! Та, которую я видел недавно прелестной и здоровой, мертва. Что может убить так быстро, кроме горя?.. Бедный Бланки, никто тебе ее не заменит...»

Это признание свидетельствует о том, что привычка Бланки всегда скрывать свои чувства, казалось, изменила ему на время. Ведь его замкнутость проявлялась и в тюрьме, где Бланки находился в состоянии явной отчужденности не только из-за особенностей его характера. Как ни ограничены были тюремным режимом связи между заключенными, между ними установились довольно сложные отношения. Вспомним кампанию клеветы против Бланки, поднятую во время второго судебного процесса над участниками мятежа 12 мая 1839 года. Так вот и здесь, в тюрьме, она продолжалась хотя не столь громко, по не менее болезненно для Бланки, чем тогда, когда в газетах его изображали коварным и трусливым подстрекателем благородного Барбеса, втянутого в немыслимую авантюру мятежа, закончившегося жалким провалом! И по вине Бланки, конечно! Так утверждали поклонники Барбеса, составлявшие большую часть осужденных по делу 12 мая. Странным образом все эти люди, связанные общим делом, общими интересами, целями, убеждениями, люди, все в той или иной мере благородные, отважные и бескорыстные, были расколоты личной борьбой, где тщеславие, индивидуальные склонности, заблуждения, обиды и подозрения омрачали величие их самопожертвования, их’ подвига во имя освобождения французского народа от тирании. Увы, в повседневной жизни жалкие мелочи и дрязги человеческих отношений и здесь заслоняли подчас то главное, что определяло судьбу каждого из узников Мон-Сен-Мишель.

Арман Барбес, яркий, сильный, красноречивый, отважный и дерзкий до безрассудства, не слишком обремененный высокими идеями и нравственным долгом, вносил и в революционное дело много явного эгоизма, честолюбивого стремления к личной славе. И он сильнее привлекал к себе людей, чем Бланки. Этот богатый землевладелец из Каркассона пожертвовал всем ради революции, тогда как Бланки, в сущности, нечего было терять. Да, именно так рассуждали некоторые из поклонников Барбеса, выражая неприязнь к Бланки. Сказывалась также любопытная особенность психологии французов вообще. Историки сравнивают этот случай с отношением «среднего француза» к знаменитым героям Великой французской революции Робеспьеру и Дантону. Суровый пуританин, строго добродетельный Робеспьер, прозванный «неподкупным», вызывает у французов гораздо меньше симпатий, чем пылкий, страстный, яркий, но не слишком щепетильный в вопросах морали Дантон!

Так было и здесь. Тот же Ногес, любивший и уважавший Бланки, сочувственные слова которого по поводу смерти Амелии были приведены, пишет о своеобразном моральном одиночестве Бланки в Мон-Сен-Мишель. Он не обвиняет, а скорее намекает на то, что причиной тому были некоторые особенности личности самого Бланки: «Он оказался жертвой рокового закона собственной натуры: либо гордой, либо неуживчивой; он никогда не был способен внушать к себе любовь. Все, кто находились вне его круга, также избегали его. Он воодушевлял только свое окружение, не приобретая влияния за его пределами».

Этот отзыв стал известен Бланки, который почувствовал себя жестоко уязвленным. Видимо, импульсивно он сразу написал возмущенное опровержение, причем в очень своеобразной форме. В этом любопытнейшем психологическом документе Бланки пишет о себе в третьем лице, обозначая имя только двумя буквами «Бл.». Не предназначался ли текст, совсем недавно найденный в рукописном фонде Бланки в Национальной библиотеке в Париже, для того, чтобы опубликовать его за подписью кого-либо из друзей Бланки? Возможно. Во всяком случае, вот как Бланки опровергает больно задевший его отзыв Ногеса: «Никто не был более популярен и любим, чем он (то есть Бланки. — Н. М.), в «Обществе друзей народа» и позднее... Но по мере роста его влияния множились ненависть и враждебность к нему, они не переставали увеличиваться из-за расширения его авторитета, уважения к его способностям, которые ему особенно не могли простить. Впрочем, это невольно признает сам автор (то есть Ногес. — Н. М.), когда пишет, что Бл. воодушевлял свое окружение, не приобретая влияния вне его. Но кто же может судить о человеке, кроме окружающих? Антипатия людей, не знавших его близко, не может быть ничем иным, кроме заблуждения или слепоты. Сказать, что человека никто не любит, — это тяжелое обвинение. Бл. стал жертвой такого суждения только в результате грубого извращения истины. Никто и никогда не внушал более искренней и глубокой привязанности. Его старая тетка, его мать, его жена, его давний близкий друг с восторгом обожали его. Несколько окружавших его искренних политических друзей, все они любили его. Но что могут значить горячие дружеские чувства узкого круга по сравнению с широким разгулом клеветы, порожденной завистливыми амбициями? Человек, которого боятся, всегда остается виноватым. Впрочем, Бл. из-за своего отвращения к лицемерным рукопожатиям и к бесстыдной лести предпочитает терпеть нападки. Много неразборчивых подхалимов, расточающих лесть кому попало, приобретают благодаря этому популярность, секрет которой в их цинизме».

Негодование Бланки во многом справедливо, но, увы, далеко не во всем он прав. Само его раздражение, болезненная обидчивость, уязвленная гордость, наконец, явные преувеличения в степени его «обожания» анонимными друзьями подтверждают, а не опровергают суждения Ногеса. Когда Юпитер сердится столь гневно, то, значит, он не прав... Беспристрастная объективность вынуждает признать, что в отчуждении между Бланки и многими его товарищами был виноват отчасти он сам.

К счастью, а вернее, благодаря общему несчастью, чем, в сущности, было заключение в Мон-Сен-Мишель, разногласия между политическими заключенными отступают перед той непрерывной войной на уничтожение, которую вела администрация тюрьмы против них. Облегчением участи этих несчастных была возможность созерцания моря и неба, песчаного или скалистого побережья. Поэтому так много времени они проводили, прильнув лицами к решеткам окон своих камер. С высоты скалы открывалась широкая панорама берега, омываемого прибоем. Они жадно вдыхали свежий морской воздух. Какое это было неоценимое благо, хоть как-то смягчавшее их страдания! Внезапно нависла угроза и над этой маленькой привилегией. Нетерпеливому и предприимчивому Дельсаду пришла в голову идея установить связь с кем-либо из часовых. Он написал записку и бросил ее из окна незнакомому солдату. Начальник тюрьмы немедленно доложил министру. Возникли опасения, что имеющиеся среди солдат уроженцы Парижа проявят симпатию к узникам и станут их сообщниками. Уже до этого состав гарнизона крепости-тюрьмы обновлялся каждые три месяца. Теперь же заключенным запретили приближаться к окнам, а солдатам приказали следить за выполнением этого распоряжения и в случае отказа отойти от окна — стрелять. Первой жертвой нового порядка оказался Бланки. Затем та же история случилась с Дельса-дом, Бернаром, Киньо и другими. Бланки и его товарищи протестуют, но все тщетно. Однажды вечером Дель-сад приблизился к окну. Немедленно часовой пригрозил стрельбой, и тогда заключенный схватил горящую свечу и поставил ее на окно, крикнув часовому: «Стреляй же, гадина, так тебе будет удобнее целиться!» Он прибавил еще несколько крепких бранных слов. Так возникло дело об оскорблении солдат. А затем заключенных обвинили еще и в том, что они бросают камни в часовых. При всем желании они не могли этого сделать, ибо им неоткуда было взять эти камни. Однако камни в часовых действительно бросали, но не из камер заключенных, а из квартиры начальника тюрьмы. Так забавлялся его сын.