Николай Молчанов - Огюст Бланки

А затем произошел взрыв. Непредвиденная публикация «документа Ташеро» — результат полицейского усердия в сочетании со случайными обстоятельствами, которые невозможно было предвидеть. И перед ним возникла чудовищная дилемма: признать факт встреч и разговоров с Дюшателем, но одновременно отрицать авторство «документа Ташеро». И то и другое было правдой. Но постичь смысл этой ситуации на основании привычных норм, правил человеческого поведения было очень трудно. Люди, привыкшие к обычной логике событий, не поверили бы ему. Ведь для чего-то он встречался с Дюшателем. Объяснить это своим реальным психологическим состоянием, странным для обычного человека, было невозможно. Слишком исключительной была ситуация для простой человеческой логики. Его объяснения, которых требовал Прудон, не соответствовали стандартам житейской, обыденной морали. Откровенно объяснить слишком сложные мотивы своего поведения Бланки не мог, ибо его почти никто бы не понял. Объяснение было просто невозможным.

Оставался один выход — отрицать все в целом. Он не видел другого выхода. Сделанный им выбор заключал в себе огромный риск; ведь Дюшатель мог вмешаться и открыть внешнюю, фактическую историю дела. И тогда возник бы безнадежный спор, бурные дебаты, где никто не понял бы глубинной, сложной тайны его слишком необычных поступков. Перспектива ужаса этих безнадежных дискуссий мешала ему принять решение. Отсюда полумесячный перерыв между публикацией «документа Ташеро» и его ответом. Отсюда характер ответа, где эмоциональное возмущение только и могло заменить логику признания фактов, которые истолковали бы банальным, обычным образом. Поэтому тянулись дни за днями, пока он решился сделать выбор и принять единственно возможное решение — отрицать все. Откладывать больше нельзя, приходилось бросаться в бездну неизвестности. Содержание его ответа, наполненное моральным негодованием, было интуитивно найденным единственным выбором.

Но он оказался в ужасной ситуации. Он сжег за собой мосты и обрек себя на мучительное сознание постоянного ожидания внезапного разоблачения. Он избрал жизнь под нависшим над ним дамокловым мечом возможного выступления Дюшателя или других посвященных в тайну. Отчасти они и раздались, но, поскольку эти свидетельства противоречили всей заслуженной репутации Бланки, поскольку бывшие орлеанистские министры не пользовались доверием, частично и на время Бланки отразил их атаку.

Отныне окончилась самая счастливая, но краткая полоса его политической жизни, продолжавшаяся от февральских дней до 31 марта. Несмотря на все трудности и сложности положения, республика, за которую он так неустрашимо боролся, родилась. Правда, она была еще совсем не такой, о какой он мечтал. Но можно и нужно продолжать борьбу за нее, как это ни тяжело. Жизнь приобрела смысл, открылась, хотя и очень туманная, перспектива достижения победы. Это была полоса счастья в жизни Бланки, которая внезапно оборвалась, когда на него обрушилась лавина «документа Ташеро». Теперь в его репутации вождя революции обнаружилось слабое место, которое грозило рухнуть в любой момент и разразиться окончательной катастрофой.

Но он не сошел с избранного пути, хотя счастье целенаправленной борьбы с перспективой победы ушло в прошлое. Ответ Бланки был воплем измученной души. Принятое решение было единственной альтернативой полной капитуляции. Он предпочитает продолжение борьбы вопреки всему. Борьбы в новых, тяжких условиях, когда его деятельность проходит отныне под угрозой тяготевшего над ним подозрения, недоверия, сомнений соратников. Предстояло всю жизнь противостоять этому, непрерывно защищаться, иногда словами, доказательствами, опровержениями, но главным образом своими практическими революционными делами. Он выдерживал все, он далее побеждал шаг за шагом, привлекал новых сторонников, неся терновый венец резко усилившихся мучений. Вот когда началась такая полоса его мученической, подвижнической жизни, перед которой меркнут обычные испытания преследований, неудач, тюрем. В глубине сознания его терзала самая страшная непрерывная пытка жестокой истины, которую он — само воплощение революционной чести — будет скрывать под ледяной маской невозмутимой и непоколебимой позиции безупречного революционера, поражавшего всех своим обликом несгибаемого и несокрушимого борца.

И все же допустим, что Бланки во имя респектабельной щепетильности сказал бы правду о встречах с Дюша-телем, рассказал бы и о том, что он не совершал предательства. Несомненно, что первому бы поверили, второму — никогда. Рабочий класс Франции, революционное движение пролетариата потеряло бы несгибаемого вождя. Оно ослабело бы. Значит, провокация врагов Бланки полностью достигла бы своей цели. А в результате избранной им линии поведения она удалась только частично, временно, а в основном провалилась.

Трудно отделаться от впечатления, что из-за дела Та-шеро Бланки оказался в жалком положении. А между тем это впечатление обманчиво. Да, он потерял много друзей, ряды бланкистов поредели. Сам он испытал глубокий внутренний кризис. Но одновременно Бланки обнаружил необычайную силу духа. Удар не сразил его, как это наверняка случилось бы с человеком заурядным. Нет, ничего еще не кончено. Вопреки всему надо жить и бороться. Таков Бланки, и он прав, ибо сама жизнь показывает, как много он еще значит для революции.

Это обнаружилось сразу же после опубликования его «Ответа». К Бланки явился журналист Дюрье, доверенный самого Альфонса де Ламартина, и от его имени предложил тайную встречу и переговоры. Дело в том, что великий поэт, разыгрывавший роль Дантона, струсил. В его романтическом пылком воображении витал грозный призрак кровавого мятежа, вождем которого, как ему казалось, может быть только Бланки!

Боялся не только он; все члены Временного правительства дрожали и метались в Ратуше, как в осажденной крепости, в поисках средств для отражения возможного штурма. Ведь 16 апреля, в воскресенье, на Марсовом поле намечено гигантское собрание Национальной гвардии для выборов новых офицеров. В тот же день демократические клубы решили провести народную манифестацию. Рабочие возмущены фарсом Люксембургской комиссии, издевательством с Национальными мастерскими, а главное — они измучены растущей нищетой. Разнообразные, противоположные страсти подогреваются мыслью о том, что через неделю состоятся всеобщие выборы, от которых революционный Париж не может ждать ничего хорошего. Все может случиться, ибо все уже случалось!

Не было еще шести часов утра, когда в субботу, 15 апреля, к министерству иностранных дел на бульваре Капуцинов подошли трое. Во дворе еще погруженного в темноту здания один из них, самый маленький, отделяется и направляется к дверям, которые бесшумно открываются перед ним. И вот он уже в кабинете великого человека, ступая по мягкому ковру, приближается к Ламартину. Министр и поэт одет по-домашнему. В свои пятьдесят семь лет еще красив, обаятелен, он излучает приветливость, протягивая Бланки, который ростом ему по плечо, свою руку.