Вадим Кожевников - Годы огневые

Шесть дотов и среди них трехэтажную «железную шапку» они взорвали, работая, как забойщики, сражаясь, как умеют сражаться только советские солдаты.

И когда командир дивизии прибыл на поле боя, чтобы вручить награды отличившимся, он вынужден был отменить команду «смирно» и сказал: «Не вставайте, товарищи». Достаточно было взглянуть на лица этих людей, чтобы понять, как безмерно они устали. Пять часов отдыха и двойная обеденная порция вернули бойцам утраченные силы, и сейчас они шагали по этой грязной дороге, торопясь догнать далеко ушедшие первые эшелоны.

Майор Краевич находился впереди своей колонны, он шел, опираясь на палку: бетонным осколком слегка повредило ногу.

Я шел рядом с Краевичем и задавал ему те обычные вопросы, которые задает почти каждый корреспондент. А Краевич отвечал на них так, как это обычно делают почти все командиры, — незыблемым текстом оперативного донесения, которое, кстати, я уже успел прочесть в штабе.

Проезжающие мимо грузовики выбрасывали из–под толстых задних колес фонтаны грязи и воды. Мы вынуждены были каждый раз поворачиваться к ним спиной. Но один водитель, стараясь, чтобы машина не забуксовала в промоине, дал такую скорость, что мы не успели отвернуться. Поток холодной воды хлынул за воротник, ослепил меня, и, когда я вытер шапкой лицо и открыл глаза, взору моему представилось странное зрелище.

Краевич, спотыкаясь, размахивая руками, отчаянно крича во’все горло, бежал за грузовиком. Но шофер, видимо, не собирался останавливаться, а, наоборот, прибавил газу. Краевич на бегу выхватил пистолет и несколько раз выстрелил в воздух. Это подействовало, машина стала.

Я быстро сообразил — Краевич после нечеловеческого нервного напряжения, в котором он находился в дни боев, мог быть легко выведен из душевного равновесия такой грязевой ванной и довольно грубо обойтись с водителем. Я побежал к машине — попытаться предотвратить крайние поступки.

Шофер стоял навытяжку возле кабины, виноватый и недоумевающий, а Краевич, забравшись в кузов грузовика, пытался обнять и поцеловать девушку в военной форме, растерянно отбивавшуюся от него:

— Товарищ майор, что вы делаете, да я вас вовсе не знаю. Постесняйтесь, пожалуйста, товарищ майор…

А Краевич в каком–то восторге с маниакальным упорством повторял одни и те же слова:

— Я же лейтенант Краевич. Сестрица! Лейтенант, ну, помните?

— Да, товарищ майор, пу что вы машину задерживаете! Ведь пробка же будет. Не знаю я вас.

— Господи, — молил Краевич. — Бинт, вы помните, с себя сматывали. Лицо мне еще шапкой закрыли. Вам раздеваться для этого пришлось. Ну что вы, в самом деле…

— Товарищ майор, прямо совестно, что вы тут при людях говорите.

— Ну, ладно, хорошо. Плакал я, помните, плакал, — настаивал Краевич.

— Ничего тут особенного нет, что плакали, если у вас тяжелое ранение было… — сочувственно сказала девушка.

— Поймите, вы же мне жизнь тогда спасли, — с отчаянием твердил Краевич. — Ну как вы все это можете забыть?

— Ну, хорошо, я скажу — помню. Но что вам оттого, если я не помню? — говорила добродушно девушка.

К остановившейся машине стали подходить шоферы с намерением покричать на виновника создавшейся пробки, но, поняв, что здесь происходит, поддерживали Краевича и настаивали на том, чтобы девушка признала в нем спасенного ею раненого.

Девушка, окончательно растерявшаяся, говорила:

— Когда вы раненые, у вас совсем лицо другое и глаза как у ребят, и голос такой, разве потом узнаешь? Если майор меня признал — пусть скажет мое имя. Что, не помните? То–то, — заметила девушка. — Один мамой называет, другой Зиной, Олей, Катей или еще как. Как жену или невесту зовут, так и тебя в беспамятстве крестят. Разве мы обижаемся? Зачем же майор на меня обижается, если я его не могу вспомнить? Ведь сот вы совсем, видно, другой теперь. Как же я вспомню, какой вы были? Сколько людей–то прошло…

— Ну, хорошо, ладно, — грустно согласился Краевич. — Разрешите тогда хоть пожать вам руку.

— С удовольствием! — ответила девушка.

Церемонно и неловко они пожали друг другу руки.

Майор упавшим голосом сделал на прощание все–таки еще одну попытку:

— Ну, а как в снег вы меня зарыли и собой отогревали, когда немецкие автоматчики кругом шарили, — помните?

— Их автоматчики имеют такую манеру добивать наших раненых, — согласилась девушка. — Но теперь это им уже больше не удается.

— Правильно, — сказал майор, — теперь обстановка другая.

Шофер включил скорость и аккуратно тронул машину с места.

Дорога вновь пришла в движение, и мы снова шагали с Краевичем по мясистой черной грязи и уже не отворачивались от потоков воды, которыми нас окатывали проходящие мимо машины.

И вот спустя месяц во фронтовой газете я увидел фотографию девушки, санитарного инструктора Елены Коваленко, награжденной орденами Ленина, Отечественной войны и Красной Звезды. Это был портрет той девушки, которую мы встретили тогда на дороге с майором Краевичем.

1945 г.

Это были последние месяцы войны.

Я летел в Югославию на транспортном самолете, видавшим виды. Шелудивый от зимней белой окраски фюзеляж пестрел на местах пробоин сверкающими металлическими заплатами, а новая правая плоскость свидетельствовала о недавнем тяжелом ранении машины.

На брезентовых ремнях, словно на качелях, сидел у пулемета стрелок, и ноги его, обутые в стоптанные унты, все время качались перед моим лицом.

Я лежал на чехле от мотора, едко пахнущем маслом, и зяб. Ребристая обшивка самолета была влажна, источала холод, стекла заиндевели.

В проходе тесно стояли мятые железные бочки, испачканные глиной.

Командир корабля майор Пантелеев сказал перед вылетом:

— Погода от «мессеров» гарантийная. Видимости — никакой. Если па посадке вмажемся — пе обижайтесь. Мое дело предупредить.

Даже во время самых тяжелых сражений фронтовая газета, где я работал, печатала сводки о боевых операциях югославских партизан, и они радовали сердца воипов и внушали близкую надежду, что не так уж далеко то время, когда мы встретимся с югославами, как братья. Так кого же из военных корреспондентов могло поколебать ото столь малоприятное предупреждение командира корабля.

Я знал, что Пантелеев после третьего ранения недавно вышел из госпиталя, что его не допустили к боевой машине и разрешили летать только на транспортной. Но он был отличным пилотом и, по словам летчиков, чувствовал себя в небе «как бог».

Мы шли на большой высоте, а внизу лежал арктический пейзаж облачности.

Пантелеев вышел из пилотской кабины и спросил:

— Ну, как самочувствие? Уж вы извините, температура, как в изотермическом вагоне! — И, оглянувшись па бочки, стоящие в проходе, смущенно заметил: — Конечно, не положено так горючее возить. Но совестно на обратную заправку у них брать. Туговато там с горючим… Так что насчет курева желательно воздержаться. А то еще рванет, знаете ли…