Вадим Кожевников - Годы огневые

У подножия серой колоннады рейхстага стоит кухня. Бойцы, сидя на гранитных ступенях и поставив на колени котелки, обедают. К повару подходит немец в штатском, одежда его грязна и измята, обут в разные ботинки, на голове — зеленоватая шляпа. Немец говорит что–то сердитым и сиплым голосом. Повар оборачивается и кричит:

— Григорьев, спроси, что надо!

Григорьев — бывший учитель подольской средней школы. Немец каркающим голосом обращается к Григорьеву. Выслушав ответ, он уходит.

— Чего ему?

— Такси ищет. День рождения у него. Видать, сумасшедший!

— Да, много их с ума посходило, — говорит повар, — А я думал, к кухне прибивается. — Он захлопнул крышку котла и выкрикнул: — Никогда я своей специальностью доволен но был, а теперь того хуже. Ходят за мной немцы, есть просят. Не дать — все равно как лежачею ударить, а даешь — вспоминаешь, сколько горя нам принесли. Замучился!

— А ты согласно совести действуй.

— По совести, — заявляет повар, — и по уму не могу я пакостить свое высокое положение победителя. Вот и раздаю в порядке живой очереди.

И повар протянул руку к тротуару, где уже стояла очередь немцев с мисками, кастрюлями и судками. Поняв жест повара как предложение подойти, очередь двинулась к кухне; мужчины, приближаясь, снимали шляпы и улыбались повару, как старому знакомому.

В разбитом здании рейхстага, напоминающем внутри каменоломню, потому что здесь нет ничего, кроме дробленого камня, в нише разбитого окна, возле пулемета, на высоте многих этажей, боец сидит и пишет. На лице его блуждает довольная улыбка. Иногда он отрывается от бумаги, смотрит озабоченно в окно, откуда видны провалившиеся стены и крыши города, потом снова склоняется к бумаге.

Обернувшись ко мне, боец говорит:

— Вот описываю, как я здесь, в рейхстаге, сижу, и как все вокруг вижу, и как подо мной немцы тихие ходят. Описал все правильно, а перечел — не то. Я понимаю, что здесь нет ничего такого удивительного, потому что не могло быть, чтоб мы в конце концов в Берлин не пришли. Но вместе с тем постигнуть всей красоты случившегося не могу. Вот это выразить требуется словами, как огонь, горящими, а прочту — и вроде строевой записки получается. Когда мы на окраине города бились, Ерошенко нашего сильно ранило. Упал он, а мы на «ура» — вперед. Ерошенко — крепкий человек, герой. Поднялся он и прокричал сильным голосом:

— Не бросайте меня, товарищи!

Подбежали двое наших к нему, подняли, взяли под руки, чтобы в тыл вести. А он вырывается, хрипит, рукой вперед показывает. Немец огонь дает — сил нет. Легли ребята.

— Я до Берлина дойду! Я дойду! — кричал Ерошенко.

Убили его. И вот должны мы его родственникам про Берлин описать. А слова главные все где–то туг, в сердце. Прикинешь — и никак их на бумагу не введешь. Но я своего достигну…

Живем в Берлине, в особняке. Принадлежит дом какому–то крупному капиталисту. Обилие мебели, фарфора, на стенах картины в золоченых рамах. Ощущение такое, будто поселились в комиссионном магазине. Архитектура дома скопирована со старинного замка в уменьшенной копии и выглядит наподобие могильного склепа.

Жилые помещения окнами обращены во двор. Во дворе зеленая лужайка, бассейны, клумбы, гаражи. Каждое утро я вижу во дворе пожилого немца, сидящего на каменной кромке бассейна. Одет он в широкое мохнатое пальто, в руках суковатая палка. Лицо отекшее, лилового цвета; немец толст и стар.

Он приходит сюда каждое утро с девочкой лет семи, она играет у его ног на песчаной дорожке. Девочка, бледная, худенькая, болезненная, с тоненькой косичкой, похожа на мышонка. Немец сидит, опершись подбородком на валку. Бойцы жалеют девочку, приносят ей шоколад, печенье, консервированные фрукты. Старик немец снимает шляпу, благодарит и прячет подарок в объемистые карманы своего широкого пальто. Бойцы привыкли к этому немецкому «дедушке» со своей внучкой. А сегодня меня позвал к себе капитан Андрей Ильич Захаров и сказал, показывая на тощую немку с сухим неподвижным лицом.

— Вот жаловаться пришла. Оказывается, старик — не дедушка вовсе, он, извините за выражение, у этой мамаши девочку напрокат берет за пять марок в день. У него здесь какие–то ценности запрятаны. Он приходит следить: обнаружили их или нет. А девочку водит с собой, чтобы сходить за «дедушку». Так вот немка просит, чтобы договор расторгнуть, говорит: «Пять марок дешево: теперь за такие дела до пятнадцати марок платят». Вот нравы!

Я посмотрел в глаза немки. Она шагнула ко мне, про–тянула лист зеленой бумаги, перевязанный спней веревочкой. Это был договор, скрепленный подписью и печатью нотариуса. Теперь мне стало понятно, почему на улицах Берлина мужчины–немцы ходят с маленькими детьми за руку или толкают впереди себя коляски с новорожденными, цена на которых в Берлине сейчас очень высока.

1945 г.

Мы ехали по извилистой дороге. По обеим сторонам ее простирались поля. Только благодатный климат мог дать жизнь зернам, посеянным в почву, так густо замешанную каменным щебнем. Воздух удивительной чистоты раскрывал самые глубокие дали пространства.

Вездесущие «виллисы» бодро катили вперед, но лимузин, где находились три журналиста, часто останавливался, сконфуженно шипя проколотой шиной.

Одну из таких остановок мы были вынуждены сделать у околицы села Дражевац.

Нестерпимая жара загнала нас в тень сада. Крестьяне пришли сюда, не столько движимые любопытством, сколько духом гостеприимства. Одни принесли скамьи, другие — воду в глиняных прохладных кувшинах. И нам рассказали историю этого селения, обычную почти для всех сербских сел.

В октябре 1941 года в село пришли немцы и бандиты Драже Михайловича. Они сожгли шестьдесят домов и расстреляли у мельницы тридцать пять человек. Тридцать шестой, семидесятилетний Стефан Стенич, уполз из могилы с простреленной грудью.

После этого четыреста пятьдесят крестьян ушло партизанить в Черные горы. Опять пришли немцы, и четники сожгли заживо сто пятьдесят человек. И снова народ пошел в партизаны.

В декабре 1943 года три группы четников окружили село и зарезали шестьдесят девять крестьян. У заместителя председателя общины Милана Пантича убили отца, мать, деда, дочь, трех сыновей, брата. На глазах Велиса Поповича закололи пять человек из его семьи, и Попович сошел с ума. На следующий день четники заставили священника обручить помешанного Поповича с такой же несчастной женщиной, и после того, как свадьба была сыграна, Поповича застрелили. Священник Борнвон Гаврилович вместе с женой организовал партизанский отряд и ушел в горы. Четники поймали Гавриловича. Перед смертью он крикнул: