Вадим Кожевников - Годы огневые

Петька, зажав голову руками и вывалив глаза в книгу, раскачиваясь, скулит жалобной фистулой что–то о сопротивлении материалов.

Пашка, нагнувшись перед острым осколком зеркала, повязывается павьим галстуком, надевает пиджак с зеленым платочком в кармане и, сняв со стены балалайку, украшенную переводными картинками и бантом, отправляется в поселок на вечеринку.

Человек восемь ребят спешно глотают огненный чай с пушистым, вкусно пахнущим хлебом. Они занимаются в кружке по изучению работы врубовой машины и конвейера у старика Зернова. Этот старый забойщик любит аккуратность. «По нему хоть часы проверяй», — говорят о нем шахтеры.

Зернову уже шестьдесят лет. В 1924 году он подал заявление о переводе его в комсомольскую ячейку, так как в партячейке народ образованный, а он «Азбуку коммунизма» четыре раза читал и ничего не понял. Жизнь он понимает хорошо, а в науках не успел. И потому просит перевести его в комсомол. Там он всех ребят знает с детства и будет следить за их нравственным поведением, учить жизни, а они его — политическим наукам.

Заявление поставило актив в тупик. Отказывали — Зернов настаивал. Выход нашли, его избрали почетным комсомольцем. Ребята долго качали старика Зернова, а он, смущенный таким горячим приветом, пробовал было что–то сказать относительно баловства и нравственного поведения, но, растроганный, по–стариковски расплакался. Теперь он один из активных ораторов, вожатый пионеротряда, руководитель научного кружка по изучению машин и член совета административной секции.

На другой день после своего избрания Зернов привел в отделение милиции старуху, торговавшую семечками, леденцами и пряниками, а иногда промышлявшую и шинкарством, и заявил: «Не потерплю, чтобы государство разоряли». Его черная, сморщенная, как старое голенище, шея была повязана пионерским галстуком. Правда, галстук был черен, он вытирал им угольный пот с лица, но у Зернова имелся для торжественных дней новый, ослепительно яркий, — не галстук, а прямо кусок солнца.

Осторожно вытерев ноги, как будто боясь вместе с грязью стереть пудовые подошвы сапог, Коптюх вошел в казарму. Огромный и нескладный, он производил впечатление лошади, случайно попавшей в комнату. Он всегда приходил в это время к ребятам. Осторожно пролезет к табуретке, стоявшей у печки, садится и подолгу внимательно слушает, как ребята спорят между собой.

Садясь пить чай, он с крошечным кусочком сахару, обливаясь потом, выпивал по 8 стаканов. II все молча. А если и хотел что–нибудь сказать, то начинал пристально разглядывать собеседников, размахивать бестолково руками, широко открыв рот, делал глотательные движения и, несмотря па все усилия, ничего путного произнести не мог. А как хотелось ему иногда рассказать о белой своей хате, барахтающейся в курчавой зеленой пене сада, о жепе, детишках, о том, что вот уже третий раз степь будет покрываться синим, как снятое молоко, снегом, а он все не был дома! И о том, как хорошо поют у них дивчины песни…

Сегодня Коптюх не стал пробираться по–обычному к печке. Круто повернув, он подошел к Косте и молча сунул ему в руку бумажку.

Костя с недоумением взглянул на торжественное лицо Коптюха, потом перевел взгляд на бумажку и начал читать:

«Справка. Дана колхозом «Червоный пахарь» на предмет заверения Тараса Григорьевича Коптюха в том, что его семейство единогласно вступило в вышеназванный колхоз «Червоный пахарь», что подписями и приложением печати удостоверяется».

— Ребята! — Костин голос вознесся на невероятную высоту: — Коптюх с семейством вступил в колхоз — ура! — и, потрясая бумажкой, он начал исполнять вокруг Коптюха какой–то дикий танец. Ведь долгие вечера Костя втискивал в хмурую, недоверчивую, скупую на слова и деньги голову Коптюха мысль о вступлении в колхоз.

И вот Коптюх наскреб на четвертушке бумаги крупными метровыми буквами: «Идите в колхоз. Не пойдете — отрекусь и не будет вам от меня копеек». Запечатал, послал.

Но разве можно качать эту многопудовую тушу! Вместе с Коптюхом ребята брызжущей хохотом кучей свали–лись на чью–то взвывшую под огромной тяжестью кровать. На колени красного, сконфузившегося Коптюха навалили подарков для молодых колхозников. Книги, брюки, рубахи сыпались так щедро и с таким энтузиазмом, что казалось, еще вот немного, и ребята начнут раздеваться. Глаза Коптюха сияли синими звездами.

Для того чтобы узнать, как работает шахта, забой, бригада, не нужно рыться в бюллетенях, справочниках, ведомостях. На степные просторы полотнищ заносится каждый шаг производства. Вот пасмурная доска темнеет на стене проходной, как на воротах пятно дегтя. На насупленных графиках извиваются прогульщики, дезертиры, симулянты — их фамилии выделены меловыми марлевыми узорами, их волокут на буксире. Они жалки, сконфужены — буквы, судорожно корчась, ползут, поддерживая инвалидные цифры. А вот на полыхающих радостью щитах в марш выстроилась колонна перевыполнивших. Цифры крупные и блестящие, словно в пожарных касках. Весь поселок следит за показателями. Есть свои герои. Имена их знают все, как имена знаменитых писателей и ученых. Есть «юродивые», безнадежные прогульщики, их тоже знают, на них показывают пальцами.

Производственное совещание. Говорит хозяйственник, маленький человек с лужицей лысины на пухлой голове и сочными выпуклыми глазами на голом лице.

Словечки мокренькие, голенькие, но гладкие и пухлые, как и владелец, выскакивают из розового болотца рта и, поеживаясь, куда–то конфузливо убегают.

— Мне бросили, — говорит он, — серьезное обвинение в оппортунистическом благодушии, в саботаже машин…

Человек потеет и волнуется. Кончив говорить, он садится мягким задом на свое место, вытирая белым платком лицо.

— Дайте теперь я скажу.

Поднимается шахтер, большой, как Коптюх, но лицом жестче.

— Так вот я с чего начну. Прямо с факта. Поставили нам конвейер. Стали собирать. Рештаки не соответствуют один другому. Что это? Головотяпство? Чье? Дальше. На машине № 10, шахта № 12, врубовые есть, но нет буров.

Мелочь, а из–за этого простой. В восьмой лаве — из–за потери фазы 12 часов стояли врубовые машины. Забой механизировали, а откатка вручную. Несмотря на это, наша ударная дала на гора 105% добычи. Потом у меня предложение: каждая шахта должна иметь один тип машины. Разные создают большие неудобства.

Следующий.

Старик. Глаза завернуты в складки прокопченной углем кожи.

— Я вот, братишки, того… насчет, так сказать, механизации. Почему это на забое ручном четыре целковых с двугривенным за упряжку? Ежели, так сказать, механизация, то ты людей завлекай. Не в своих интересах говорю. Забойщик! — Старик улыбается, морщины с лица сползли, и не стало старика.