Вячеслав Огрызко - Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове

Но от теории вернусь к творчеству. В 1990-е годы стихи и поэмы Кузнецова дали основание некоторым критикам, и прежде всего Льву Аннинскому, утверждать, что фундаментальный сюжет поэта — гибель мира. Ведь не случайно же он в это время воскликнул:

На рубеже 1990–2000 годов много споров вызвала трилогия Кузнецова о Христе (поэмы «Детство Христа», «Юность Христа» и «Путь Христа»). В литературных кругах ходили разговоры, будто церковь новые вещи поэта не приняла. Сам Кузнецов в беседе с адыгским романистом Исхаком Машбашем сказал:

«Это искажённые слухи. Не все иерархи читали. Да, читал и возмущался настоятель одного храма — бывший актёр. Увы, не все священники знакомы со святоотеческой литературой, и, к сожалению, они совершенно не понимают природу поэзии. Разумеется, религия может прожить без поэзии. У служителей культа можно заметить сухость религиозную. Но если взять псалмы или пророка Исаию. Это высокая поэзия. А они не чувствуют поэзию, видимо, читают псалмы как прозу. Не дано. Это одно. Во-вторых, некоторые критики моей поэмы выступают как иконоборцы. Эта ересь была отвергнута в средние века христианства (Константинополь, Византия) — нельзя изображать Христа. Против икон, против поклонения доске. В послании иконописцу нашего святого Иосифа Волоцкого говорится, что человек поклоняется не доске и не краскам, а образу, изображённому красками. А образ этот запечатлён рукой богомаза, рукой которого руководил Бог, то есть талант. Талант ведь от Бога. Ну, разумеется, Бог неизобразим. Бога нельзя увидеть, мы видим его земное изображение, Христа. Мы поклоняемся этому изображению, а через это изображение — Богу. Есть, кстати, народное выражение: икона — это окно в тот мир. Тут уместна аналогия с литературой, в частности, с поэзией. „Твой Христос, — как мне сказал Крупин, — это литературный образ“. Правильно. Но Крупин осуждает: как так! Выходить из рамок Евангелия! Это страшно для него. Нельзя прикасаться. Если рукой поэта ведёт, так сказать, Бог, то есть талант, насколько это изображение впечатляет, сквозь это изображение в слове к Богу, чувства к Богу. То есть восхищение не моей виртуозностью, не моим мастерством, а к Богу, какая икона, Дионисия или Рублёва, как она действует. Вот о чём надо говорить. И о чём говорил Иосиф Волоцкий. А эти служители культа, на мой взгляд, совершенно необразованные люди. А какие претензии! К примеру, претензии агрессивных невежд (Переяслов, Кокшенёва): моя поэма, де, — это ересь. Им ли это говорить?! Они сами иудействующие, потому что впадают, сами того не ведая, в ересь иконоборствующих, которая с ходу ведёт в иудаизм с его запретом изображения. Это они еретики, а не я. Вот о чём нужно говорить. О культе. Но у критиков моей поэмы нет культуры».

Ну, насчёт культурного уровня своих критиков, то, я думаю, Кузнецов погорячился. Нельзя же Капитолину Кокшенёву или Владимира Крупина считать людьми, полностью лишёнными художественного чутья. К тому же поэмы Кузнецова о Христе не приняли не только они. Свои возражения нашлись и у очень интересно мыслящего учёного Кирилла Анкудинова, который до сих пор не давал повода упрекнуть его в клерикализме или ортодоксальности. Как ему кажется, «Кузнецов не смог удержаться от дописывания евангельских первоисточников. В трилогии можно обнаружить множество несоответствий по отношению к текстам Евангелий. Иногда эти несоответствия — бессмысленны, а иногда — откровенно кощунственны. Подробный анализ несоответствий почти во всех случаях позволяет сделать вывод о том, что логика Евангелий вытеснена логикой Мифа. В связи с этим неясен статус поэм Кузнецова о Христе. Непонятно, что они представляют собой — светские художественные произведения, внутрицерковные тексты или оккультно-эзотерические откровения. К сожалению, здесь Миф сослужил Юрию Кузнецову плохую службу» («Новый мир», 2005, № 2).

Здесь мне кажется чрезвычайно важно вспомнить одно признание поэта, которое он сделал перед самой смертью: «Образ распятого Бога впервые мелькнул в моём стихотворении 1967 года — „Всё сошлось в этой жизни и стихло“. Мелькнул и остался как второй план. Это была первая христианская ласточка. С годами налетела целая стая: „На краю“, „Ладони“, „Новое небо“, „Последнее искушение“, „Крестный путь“, „Призыв“, „Красный сад“, „Невидимая точка“ и другие. После них я написал большую эпическую поэму „Путь Христа“. Это моя словесная икона. Последовавшая за ней поэма „Сошествие в Ад“ — моё самое сложное произведение. Поэма требует от читателя больших знаний и культуры. При всей своей стихийности она строго организована, и в ней чётко прослежены образные и смысловые линии».

Что ещё? Кузнецов много занимался переводами. В 1988 году он перевёл, к примеру, «Орлеанскую деву» Ф. Шиллера, а в 1990 году выпустил книгу своих избранных переводов «Пересаженные цветы».

Отдельная тема: Кузнецов в быту. Я знал последние шестнадцать лет его жизни. Говорили, будто он всегда был очень угрюм. Это не совсем так. Угрюмость — это внешняя черта, скорее даже маска, за которой скрывался очень добрый и по-своему очень незащищённый человек.

Я помню, как после публикации осенью 1987 года в «Книжном обозрении» подготовленного мною интервью с поэтом в некоторых газетах развернулась ожесточённая критика против Кузнецова. Но поэт тогда переживал не столько за себя. Его очень интересовало, что стало со мной, не гонят ли меня из редакции, нужна ли какая-нибудь помощь. Больше того, он на всякий случай подыскал мне несколько вариантов, куда бы я мог из «Книжного обозрения» перейти. Хотя я ни о чём таком его не просил. Естественно, такие вещи забыть невозможно.

Другой раз (это было летом 1991 года) мы оказались с ним и Сергеем Небольсиным из института мировой литературы в одной поездке по Дальнему Востоку. Вадим Кожинов, хорошо зная состояние поэта, очень попросил нас ни в коем случае не провоцировать его ни на какие выпивки. Как предупредил Кожинов, у Кузнецова могли отняться ноги. Но сам Кузнецов не понимал, почему это из-за него должны страдать другие. Он ещё смирился с тем, что мы вели трезвый образ в Хабаровске. А уже во Владивостоке не выдержал. Он, видимо, решил, что мы с Небольсиным не пьём потому, что закончились деньги, и втихомолку сам сходил в магазин и принёс в гостиницу бутылку и закуску, сам открыл водку, сам разлил нам с Небольсиным: мол, на меня не смотрите, пейте, а я за вас порадуюсь.

А ровно через год мы отправились уже в Приднестровье, где ещё тлела война «двух берегов». У Кузнецова была идея фикс: достать оружие. Он не верил, что московская смута закончится миром. Он считал, что кровопролития не избежать. Но у него были две дочери. Они нуждались в защите. Без оружия, как думал Кузнецов, не обойтись. В принципе эту задачу можно было выполнить или в Тирасполе, или в Дубассарах. Проблема заключалась в другом: как с таким грузом добраться до Москвы. И потом… оружие на то и оружие, чтоб когда-то выстрелить. Я уже и не помню, как тогда Поликарпыча удалось отговорить от его безумной идеи.