Вячеслав Огрызко - Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове

И даже незаконченный «Рай», как поведал о том о. Владимир Нежданов, не казался ему пределом — он замысливал уже «Страшный Суд». Такой беспримерно дерзновенной была в Кузнецове та могучая небесная тяга, что влекла его дух к высшей правде бытия.

…Спасение же поэт увидел только в возвращении ко Христу. В истинной народной вере — в живого Христа, а не в ту абстракцию, в которую Он был превращён.

Эта единственная надежда прозвучала поначалу в его стихах.

_______

Но особенно мощно спасительная надежда сказалась в его поэмах о Христе.

Поэт — в сердце народа, считал Кузнецов. Человек в моих стихах приравнен народу, — говорил он.

Поэт Кузнецов пошёл за Иисусом Христом — и не погиб в аду (но увидел всю родимую и иноземную нечисть, горящую в преисподней).

Это народ — в образе поэта — побывал в аду. И, опалённый, потрясённый, идёт в Рай, где давно уже молятся за него те, кто представляет Небесную Русь…

Слово обладает разрешительной силой: «Болящий дух врачует песнопенье» (Боратынский). У иного в стихах печаль, тоска, трагизм — а внутри свет и радость. Ибо тяжкие состояния души он разрешил своим же словом. А другой всё веселится да оптимизмом заряжает, а в душе мрак и уныние… Возможно, Кузнецов кому-то и в творчестве и в жизни казался тяжёлым, угрюмым, но, мне сдаётся, это впечатление обманчиво.

Горькое лечит, сладкое калечит, — говорит пословица. Е. Рейн точно заметил: Кузнецов не подслащивал пилюлю. «Мрачные идеи, сейчас побеждающие в реальности, в кузнецовском мире обречены на поражение. В современной России „Великая война“ кажется проигранной. Но в „Пути Христа“ и в „Сошествии в ад“ о поражении не может быть и речи, потому что жив Бог», — делает вывод Алексей Татаринов в статье «Последние апокрифы». («День литературы», 2006, № 10)

И сам Кузнецов не числил себя в пессимистах. Он считал пессимизм тупиком, исключающим творчество:

«Конечно, современность наша не особо способствует оптимизму, но я чувствую, что сам я полон и творческих замыслов и сил. А ведь я живу не в безвоздушном пространстве, что-то вокруг питает эти замыслы и силы. Поэтому у меня есть чисто интуитивная уверенность, что у России много ещё впереди».

…А друзья и товарищи этого прямого и сурового человека вспоминают его редкую, но удивительно светлую — детскую — улыбку.

Увы, сам я этой его улыбки никогда не видел…

Человек рождается чистым, вступая в мир, искажает свою душу и до старости освобождается, возвращается в детской чистоте, — говорил Кузнецов своим студентам.

Он умер не во сне, как об этом написал поэт Владимир Костров в стихотворении памяти Кузнецова, напечатанном «Литературной газетой» сразу по кончине поэта.

Жена Юрия Поликарповича рассказала мне, что утром 17 ноября он собрался на работу. Оделся, сел в кресло — и вдруг сказал:

— Мне надо домой.

— Юра, ты же дома…

— Домой! — снова сказал Кузнецов.

Это были его последние слова.

Врачи скорой помощи уже не застали его в живых…

Домой… Туда, где вечный Небесный Дом…

Поэт всегда прав, даже если ошибается, — говаривал Юрий Поликарпович. И добавлял о себе: — Я ошибок не боюсь.

Он верил в присущее поэту духовное зрение.

«Поэзия, конечно же, связана с Богом. Другое дело, что сама по себе религия, и особенно религия воцерковленная, может существовать без поэзии, в то время как поэзия без религиозного начала невозможна. Поэт в своём творчестве выражает всю полноту бытия, не только свет, но и тьму, и потому ему трудно быть вполне ортодоксальным, не в жизни, конечно, а в поэзии».

На вопрос, возможно ли понятие «православный поэт» в строго догматическом смысле слова, Кузнецов ответил: «Это бессмыслица. Но, как мы уже говорили, поэзия связана с Богом, и прежде всего с Христом, ибо Он есть Слово. Мне хочется надеяться, что поэтическое творчество всё-таки богоугодно. Недаром в лучших своих образцах поэзия очень похожа на молитву». («Десятина», 2002, № 6)

Слова, сказанные на кончину поэта, подтверждают его надежду. Я приведу только некоторые из множества.

«Мы, любившие его как человека, преклонявшиеся перед его поэтическим даром, — всегда знали, какую духовную брань он ведёт с силами зла в пространстве „между миром и Богом“. И сам он казался вечным в бесконечной этой брани…

Русская история и её великие творцы — преподобный Сергий Радонежский, святой воин Пересвет, митрополит Иларион обретали под его пером новую жизнь. История и современность сливались в его поэтическом сознании в единый неразделимый поток…

Его „сошествие во ад“ было продолжением той брани с невидимым злом, что стоит между миром и Богом, которую он вёл всю свою жизнь. И слыша уже в последние месяцы здешнего бытия, как „тамбовский волк выходит на дорогу“, он улавливал нежную музыку, доносящуюся из Вечности, как награду, дарованную ему за эту смертную брань…

Гений остаётся в Вечности. Нам — делать осторожные шаги по его следам, по его „вечному снегу“, ради познания тех глубин и „вселенских сетей бытия“, которые были познаны им такой дорогой ценой. Но иной цены на этих незримых дорогах — не было и не будет.

Мы склоняем головы перед последним приютом нашего друга и молим Господа о том, чтобы с бесконечной Отеческой милостью принял Он душу раба Божия Георгия в горних высях. Вечная ему память.

«…Завершающий этап литературной и духовной биографии поэта ознаменован переводом „Слова о Законе и Благодати митрополита Илариона“ и поэмами о Христе. В переводе древнерусского шедевра Юрий Кузнецов нашёл такую художественно-речевую интонацию, которая, сохраняя мерность строгого поэтического повествования, вместе с тем была неуловимо лирически окрашена. Сам этот тон есть литературная драгоценность для человека, переходящего из второго христианского тысячелетия — в третье.

Драматически разъединены в современной русской душе народное и личное, вечное и мгновенное, любовь и жертва. Последнее — как узел, в котором стянуты в одно целое Божий замысел о человеке и человеческая свободная воля. И вот уже само гармоническое устройство этой поздней кузнецовской поэтической речи являет нам пример духовного преображения русского человека. Конечно же, здесь не последнее преображение, по Христову обетованию, но то преобразование русской души, которое, словно поводырь слепого, развернёт её на бытийном пути в единственно верном направлении.