Вячеслав Огрызко - Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове

И он вдвойне мыслитель — не потому, что помимо поэзии мыслит ещё и в статьях или лекциях, а потому что собственно поэтическая мысль его стихов сквозь достоверность житейского, исторического, личного неуклонно, мучительно, и нередко мучая и нас, пробивается к безмерностям и неотменимостям чего-то гораздо большего, чем жизнь и история.

Художественная литература даже и без этого высший вид мышления: постижение чего бы то ни было полнее, точнее и одухотворённее, нежели это дано любой специальной и отдельной науке. У Юрия Кузнецова его мышление образами — это какая-то сверхмысль.

Расположенность к сверхмышлению — драгоценное свойство и всей нашей литературы — не знаю откуда или не решаюсь впасть в словеса, но доставшееся ей и даром, и под расписку о её непременном и должном использовании в порядке обязательства. Не надо обкрадывать эту истину через отсылку к особым и невесёлым, к нашим сугубо русским обстоятельствам. Мол, у нас некие чёрные силы издавна или изначально не давали ходу что свободным наукам, что свободе газетного слова. От этого якобы и взяла наша литература на себя совершенно чуждую искусству слова ношу.

О нет, всеобъяснительность, перед которой меркнут и возможности, и достижения любой отдельной и даже до конца свободной науки, что философии, что социологии, политологии, истории, психологии или футурологии — это принципиальное и существенное свойство художественного слова, а не случайно, только на время и поневоле и даже во вред делу приобретённое качество.

Так и всесодержательность поэзии Юрия Кузнецова — её природное и существенное качество, она никаким замерам средствами кафедрального литературоведения почти не поддаётся.

В разное время что-то житейское, гражданское и земное бывает схвачено у него по-разному, это да. И обозрение им многогрешных и многострадальных дел земли не исключает совсем служебно-учёных измерений, комментариев, членений и периодизаций. Делят ведь развитие и развёртывание Пушкина на периоды — и подсобно-уместно, и мало что объясняет. Три периода, три этапа. Так и русскую литературу в целом членили — и главное всегда выпадало. По чрезвычайно полезному наблюдению Петра Палиевского (в одном из его интервью журналу «Кубань»), есть три точки в том, что было создано и оглашено Кузнецовым на конец двадцатого века — «Атомная сказка», «Маркитанты» и «Федора». О последнем стихотворении помню, как Кузнецов сам говорил: да, мысль здесь есть, но она в образе — и никакой компьютер её оттуда не извлечёт и не передаст просто словами.

Однако сквозное и стержневое у Кузнецова ни на какие периоды не разложимо. И это война. Есть поэт, у которого он мог взять формулу «вечный бой», но постичь нашу войну как участок или средоточие вечного боя было его собственным, было им самолично предпринятым делом. И вопрос о войне владел им вне того, что можно называть тем или иным этапом творческой биографии.

Биография оставила в его душе брешь. Он говорил, что отсутствие отца он мог восполнить в себе только мучительно мыслящим словом. (И поскольку такая рана была нанесена у нас многим — он и в душах многих эту брешь заполнил; всех не спросишь, но насчёт себя удостоверяю это с определённостью полной.) Однако человек, который хотел вдохновеньем и словом поэта всё связать —

Сказал о войне даже больше.

Как это возможно в мировой литературе после «Илиады», «Одиссеи»? После «Войны и мира»?

Вникнем в стихотворение Юрия Кузнецова «Простота милосердия», чтобы понять и размах, и груз, и благородство его мысли. Подчёркиваю — со словом о войне выступает сын воина, погибшего в 1944 году от захватчиков.

Ни грана растерянного пацифизма, ни капли гуманистического сиропа. «Такого не было, быть не могло!» — из самых разных уст представим подобный возглас. И не только «чёрные силы» или соглядатаи за искусством могли бы предать поэта за эти его слова растерзанию.

Но и не только реальную правду факта — что окопную, что штабную, которые одинаково непогрешимы в нашем военном опыте — превозмогает сказанное Кузнецовым. Перед нами нечто сверхисторическое и сверхземное, всегда властвовавшее над поэтом и, конечно, необходимое и каждому народу, и каждому человеку.

Разве не знали мы со времён Гомера трагичности распрей между братьями? Разве не об этом говорит, тая под спокойствием скорбь, «Капитанская дочка»? Или «Тихий Дон»? И что можно предъявить существенно нового об Отечественной войне после «Войны и мира» Льва Толстого? (А такого как будто ждали, на его непредъявленность не раз сетовали и нашей литературе чуть ли не ставили это в упрёк.)

Но ожидания, сетования и упрёки последнего рода ложны и тщетны. «Войной и миром» русская литература высказалась о любой нашей Отечественной войне раз и навсегда: «дубина» народной войны, поднятая по нашей земле повсеместно — от деревенской хаты до полка и до высокого штаба, — добавить к Толстому здесь нечего. Однако Мировая война, однако столкновение разных народов до сих пор нигде не воссозданы и нигде не постигнуты. И Гомер, и Шолохов говорят о распре внутри национально единого, не разноязыкого мира. Их, их подход нужен, а не толстовский — но только к безмерно более непостижимому пространству и объёму! Ко всему миру, охваченному войной.

Вопрос о возможном и необходимом для расколотого человечества — не для лживо, воровато и трусливо «примиряющихся» каждое 8-е мая пацифистов, не для общечеловеков с рыльцем в пушку, при их блудливом всепрощении ухитряющихся подсовывать исторический счёт почему-то по-прежнему России да России.