Александр Солженицын - Ленин в Цюрихе. — Париж: Ymca Press. 1975

— Германия получит значительно больше...

Он уже видел тот договор, и готов был бы сам его подписать, обгоняя время.

И перехватил вспышку ленинского взгляда, что и он видел.

Всех подробностей не скажешь (не надо!): там есть разные направления, у немцев. Большинство-то склоняется, что Англия — главный враг, и готовы к миру с Россией. И, по несчастью, даже статс-секретарь Ягов, пруссак из пруссаков, хотя считает натиск сла­вянства большей опасностью, чем Англия, но ему, ви­дите ли, неприятен план разложить Россию револю­цией. (Этого совсем объяснить нельзя, выверты аристо­кратической традиции, скептическая интеллектуальная расслабленность, он не скрывает брезгливости к дипло­матии агентов, доверенных лиц и маклеров. Что таков

— глава министерства иностранных дел, конечно, за­держивает очень.)

Но при своём изысканном уродстве Парвус умеет и покорять людей. И германский посол в Копенгагене граф Брокдорф-Рантцау — это уже взятый человек, очарованный несравненностью парвусовского ума.

Всеми аргументами против катастрофы сепарат­ного мира! Напряжённо убеждать: революция в Рос­сии неизбежна, брожение пошло уже по всей стране, оно уже и в армии, затронуло и офицерство, а обра­зованное общество всё кипит, что ж говорить о рабо­чих, и даже военной промышленности, — довольно бросить спичку и всё взорвётся! Вот можно даже на­значить точную дату — и выполнить её!

Но головастый, лбастый, маленький, юркий, ус­мешка почти не стирается с губ, а убеждённый, ка­жется, еще меньше Ягова, безжалостно:

— Так соглашения у вас там — и нет? Недогово­рённость? Видимость?

Всевечное преимущество того, кто не действует: переспрашивать, быть недовольным, указывать недо­статки.

Гребущими движениями обеих рук, как бы мешку туловища не опрокинуться назад, выравнивается Пар­вус:

— Не на бумаге с гербами, конечно! Оно всё в динамике! — и надо в каждый момент видеть все контуры и направлять его.

Направлять даже и стратегические удары. Объяс­нять, уговаривать, напряжённо советовать: только не наступление на Петербург! Этим бы создался патрио­тический подъём, Россия бы объединилась, а револю­ция заглохла. Но и — никаких военных успехов не давать царю и особенно важно не допустить до Дар­данелл, то было бы непоправимое укрепление его пре­стижа. А самый верный удар — на южном фланге: через союзную Украину, отнять донецкий уголь — и Россия кончена.

А еще они боятся, как бы это землетрясение да не отдалось в Берлине. И еще приходится убеждать, что русская революция не перекинется в Германию.

— Как это? как это? — дёрнулся маленький, всё же и поталкивая брюхатого, всё ж отвоёвывая себе место на кровати. — Да вы что?! Вы — примирились, что революция ограничится одной Россией? Вы — и в самом деле так думаете? — остро, колко, допытчиво, исследовательски досматривал, проверял, нет, уже и с возмущением, как привык он ради принципа никогда не сдерживаться в оценках: — Так это ж — преда­тельство!

(Нет, Парвус — просто не социалист, он кто-то другой!)

Никуда не вылезая из Швейцарии, никакого дела нигде не коснувшись, он опять был прав, атаковал, порицал:

— Вот и куцо! Вот и не хватает предвидения! Да разве может революция устоять в одной стране?

Ну да, это всё была та самая перманентная , та заклятая бесконечная карусель, на которой обречены они были кружиться, кружиться, всё меняя места и разя друг друга попрёками вчерашними или завтра­шними, и никто никогда не прав.

Он — и не хочет германской революции? Он к ней — и не стремится? Ну, не серьёзно же пишут о нём, что он стал немецким патриотом?

Но Парвус — уже не мальчик, на той карусели кружиться. Революционер нового типа, революционер- миллионер, финансист-индустриал ист, может себе по­зволить выражаться и откровеннее:

— Мировая революция сейчас недостижима, а со­циалистический переворот в России — достижим. Именно против царизма должны сплотиться все рабо­чие партии мира!

Откровеннее — не значит откровенно. Деликатная проблема, её нельзя открыто выразить в публичной дискуссии социалистических кругов. Но вот и с глазу на глаз единомышленнику не каждому скажешь.

Этот шароголовый, перекатчивый, колкий — поч­ти неуловим. Почти никогда нельзя предсказать его лозунга — удивляет всех и всегда. И совсем никогда не узнать, что он думает. Особых задач социа­лизма в России — он не понимает? Или не принимает? Y него — вообще ослаб специфический интерес к России?

Даже с Брокдорфом эту проблему легче обсу­ждать. (Парвус вообще заметил, что с дипломатами всё обсуждать и прямее и проще, чем с социалистами.)

И остаётся только настаивать по поверхности:

— Любым путём уничтожить сейчас — именно царизм, надо думать об этом только!

И — к главному: как уничтожить? Весь смысл приезда и весь смысл этого разговора в том и есть: какие столичные, какие провинциальные подпольные организации согласен Ленин поставить сейчас на под­готовку восстания? Кто и где эти люди в их железной связи и в их непобедимой готовности? Знал же Парвус, кого рекомендовал германскому правительству как са­мого неистового русского революционера! Знал, за ка­ким союзником теперь приехал! Десятилетиями каза­лось: безумный раскольник! Он отметал всех союзни­ков, раздроблял все силы, не хотел слышать о партии профессоров, не хотел слышать о плавном экономичес­ком развитии, всегда — подполье! только — подполье! партия профессиональных революционеров! В мирную эпоху это казалось дико — и Парвусу, и всем, — но вот, при войне, прорисовалось, наконец, какой же он запасливый догадливый умница! Но вот когда, нако­нец, пришла пора использовать его могучую трениро­ванную скрытую армию! Вот когда, наконец, приго­дится, что она есть. В расчёте на неё и велись перего­воры в Берлине, в расчёте на неё и составлен План.

Но Ленина так не собьёшь, не повернёшь, он — своё видит и своё настойчиво ведёт:

— И как вы так примитивно переносите револю­ционную ситуацию Пятого года на ситуацию нынеш­нюю?

Ну, это же ясно: война — разрушительней, дли­тельней, изнурение и горечь масс — несравнимы, ре­волюционные организации — сильней, либералы — и те сильнее, а царизм нисколько не укрепился.

А Ленин всё — своё, его глаза как будто не прямо смотрят, а — по кривым линиям заворачивают:

— Хорошо. Но как вы отсюда так смело назна­чаете дату начала?

— Ну, Владимир Ильич, ну какую-то же надо на­значить — как цель, для единства действий. Ну пред­ложите другую. Но 9 января — наилучшая, символи­ческая, все помнят, и многие даже без нашего сигнала начнут. Легче на улицу выйдут. А — лишь бы первые вышли, а там — пойдет!!

Что-то жмётся, жмётся Ленин. Ну, понятно: из­любленное подполье открыть — значит, отдать. Не­охотно.