Александр Солженицын - Ленин в Цюрихе. — Париж: Ymca Press. 1975

Руки белые холёные подкинул — вот этими рука­ми броненосец взорвал!

— Почему ж не хотели вы соединиться, Владимир Ильич? Где же ваши стачки? Где же ваши восстания? На каких заводах вы можете обеспечить забастовку в назначенный день?.. С какими национальными орга­низациями вы работаете?..

Неужели не понимает?.. Со всем его умом? Так это удача, хороша маскировка, значит и дальше так держаться.

Почему не соединились!.. Конечно, как-то можно было заманеврировать меньшевиков. И как-то можно было бы разделить руководство (хотя вот это, вот это, вот это больней и невозможней всего!). А...

А... ограничено уменье каждого. Ленин — писал статьи. Брошюры. Читал рефераты. Произносил речи. Агитировал молодых левых. Всеевропейски сек оппор­тунистов. Он, кажется, досконально успел узнать во­просы промышленный, аграрный, стачечный, проф­союзный. Теперь, после Клаузевица, и военный. Он понимал теперь, что такое война, и как ведётся воору­жённое восстание. И с настойчивой ясностью мог это всё разъяснить, кому угодно.

И только одного он не мог — сделать. Только не мог он — взорвать броненосца.

— Но даже и сейчас не потеряно, Владимир Иль­ич! — утешал, подбодрял Парвус через стол. Он вынул часы золотые из жилетного кармана, кивнул им одо­брительно. — Революцию — переносим на 9 января Семнадцатого года! Но только уж — вместе! Но в этот раз — вместе?

Ну, почему — не вместе?? Не понимал проница­тельный Парвус.

А — не из чего было кроить разговор. А — не из чего было ответить. В позиции, скрываемо, почти ничтожной — в какой там союз можно было вступать или не вступать? Надо было только достойно утаить своё бессилие: что никакой действующий организации у него в России нет, никакого подполья — нет. Если что есть — оно там шевелится само, неподвластно ему и в неподвластные сроки.Что там есть — он про­сто не знает, у него нет бесперебойной связи с Рос­сией, нет возможности послать распоряжение или по­лучить ответ. Он рад бывает, если единственный Шляп­ников перекинет через границу пачку „Социал-Демо­кратов". С Аней, сестрой, переписывались химически­ми чернилами — и это оборвалось. Какие там еще национальности поднимать? — тут бы партии своей сохранить хоть кусочек...

А Парвус, из скрипящего стула вывешиваясь в обе стороны, еще великодушно:

— А как там ваши сотрудники русскую границу пересекают? Неужели — своими ногами да в лодочке? Да это же старьё, XIX век, это забывать надо! Пожа­луйте, сделаем им хорошие документы, будут ездить первым классом, как мои...

Парвус, может, и уродлив, но, там, для женщин или на трибуну выйти. А глаза его бесцветные, водя­нистые — неотвратимо умны, уж это Ленин мог оце­нить.

Только бы — уйти от них. Только бы не дога­дался.

Что именно делать — Ленин не мог. Всё остальное — умел. Но только не мог: приблизить тот момент и сделать его.

А Парвус со своими миллионами, вероятно ору­жием в портах, со своей конспирацией, уже надёжно захватя Путиловский, — схлопывал белые пухлые ру­ки, однако умеющие делать, и допытывался:

— Да чего же вы ждёте, Владимир Ильич? Поче­му сигнала не даёте? До каких же пор ждать?

А Ленин ждал — чтобы случилось что-нибудь . Что­бы какая-нибудь попутная материальная волна пере­кинула бы его челночёк — в уже сделанное.

Как на посмешку, все ленинские идеи, на которые он жизнь уложил, вот не могли изменить ни хода войны, ни превратить её в гражданскую, ни вынудить Россию проиграть.

Челночёк лежал на песке как детская игрушка, а волны не было...

А письмо на дорогой зеленоватой бумаге лежало и спрашивало: так что же, Владимир Ильич? Участие ваших — будет или нет? Ваши явочные адреса? Ваши приёмщики оружия?.. Что у вас есть реаль­но, скажите?

Что есть — Ленин как раз и не мог ответить, потому что: не было ничего. Швейцария была на од­ной планете, Россия на другой. У него было... Крохот­ная группа, называемая партией, и не все учтены, кто в неё входит, может и откололись. У него было... Что- Делать, Шаг-Два шага, Две Тактики. Эмпириокрити­цизм. Империализм. У него была — голова, чтобы в любой момент дать централизованной организации — решение, каждому революционеру — подробную ин­струкцию, массам — захватывающие лозунги. А боль­ше не было ничего и сегодня, как полтора года назад. И потому — из военной предусмотрительности и из простой гордости — не мог он обнажить своё слабое место Парвусу и сегодня, как полтора года назад.

А Парвус — нависал через стол, с насмешливо­рыбьими глазами, со лбом, не меньше накатистым, чем у Ленина, и ждал и требовал ответа.

Он так хорошо перехватил инициативу: спраши­вать, спрашивать, тогда не надо объяснять самому. Но у него тоже были причины — почему он молчал пол­тора года, а именно теперь обратился?

Избегая нависшего недоумённого взгляда из-под вскинутых безволосых бровей, Ленин катал и катал шар головы по письму, ища, как благовиднее отказать в помощи, а не потерять союзника, как скрыть свою тайну и угадать тайну собеседника. Обходя, что было в письме, и ища, чего в письме не было.

Встречную слабость как всякую трещинку выхва­тывал Ленин прежде всего.

Не было: почему обращается Парвус снова так настойчиво? Значит — сил не хватило? А может — и денег? Ослабела агентура? А, может, немецкое пра­вительство не так уж и платит? Ох, тяжела эта служба, когда увязла лапа...

Как хорошо быть независимым! Э-э, мы еще не так слабы, мы не последние по слабости.

Правая рука с карандашом привычно шла по письму, размечая для ответа — чертами прямыми, волнистыми, хвостиками, вопросительными, восклица­тельными... А левая быстро-быстро потирала лбину, и лбина набирала аргументы.

Упрекал Троцкий своего бывшего наставника в легкомыслии, нестойкости, и что покидает друзей в беде — это всё сантиментальная чушь. Это всё недо­статки простительные и не мешали бы союзу. Если бы не делал Парвус грубых ошибок политических. Нельзя было так бросаться на мираж революции, открывая себя публично. Нельзя было делать из „Колокола" —

клоаку немецкого шовинизма. Вывалялся бегемотина в гинденбурговской грязи — и погибла репутация! И — погиб для социализма навсегда.

А — жаль. А — какой был социалист!

(Погиб — но ссориться, всё-таки, не надо. Еще

— ой-ой, как может Парвус помочь.)

От самой бумаги, от обреза стола, Ленин осмеле­ло поднял голову — посмотреть на своего неутомимо­го соперника. Контуры головы его, и без того бесфор­менной, рыхлых плеч — расплывались и колебались.

Колебались — как качались от горя. Что даже с Лениным не умел он объясниться начистоту.

И, потеряв черты лица, уже больше как облако синеватое — печально оттягивался, клонился, перехо­дил, перетекал в окно.