Александр Солженицын - Ленин в Цюрихе. — Париж: Ymca Press. 1975

Ленин ответил кому-то (так, что и не ответил). Прямо ни у кого ничего не спросил. Сел на край ска­мьи в углу комнаты, снял котелок. И сидел слушал, как он один умел: то подозреваемое выбирая, чего другие и не слышали.

Оказывается, никто не знал больше всё тех же телеграмм, только вот: „после трёх дней борьбы" побе­дила, после трёх дней, — кто-то принёс. В этом был какой-то признак достоверности, да — и ахали, и уж совсем не сомневались. Не счёл Ленин нужным вслух возразить: что ж тогда эти три дня ничего не сообща­ли? В общем, никто не знал больше телеграмм, но множеством слов заливали всё возможное простран­ство вокруг этих сведений.

Один (никогда его не видел) с оттянутым сбитым галстуком, подбегал к тому, к другому, хлопал руками как петух крыльями, и не договорив и не разборчиво

— дальше. А одна, высокая, только знала-нюхала бу­кетик снежных колокольчиков: кто что ей ни скажет

— а она только качалась изумлённо и нюхала.

Презрение ощущал Ленин к этим разглагольст­вованиям будто бы революционеров, как они звонко рассуждали о свободе и революции, нисколько не охватывая всех шахматных возможностей, при каких эти события умеют идти и какие враги и как ловко умеют их перехватывать на ходу и даже при начале. Рассуждали как о всеобщем празднике, будто уже всё произошло и случилось (а что случилось? а что надо, чтобы случилось? — кто из них по­нимал?). Но что делает царь? и какая контрреволю­ционная армия идёт на Петербург? и как уже наверно трусит Дума и спешит сговориться с реакцией? и как еще слабы и неорганизованы пролетарские силы? — об этом не думали, этих ответов и не искали. А вдруг все как будто помирясь и забывши межпартийные разногласия, эти оживлённые дамы с лентами вокруг шляпок, несли друг другу какую-то радостную околе­сицу, и вот, за час-за два уже перестав ощущать себя вынужденными жителями Швейцарии, но — „едино русскими", строили едино российские и беспочвенно российские догадки, как теперь всем вместе добираться скорей в Россию.

Н-ну!..

С этими амикошонскими ухватками и манилов­скими проектами совались и к Ленину, подсажива­лись, одни — зная, кто он, другие — не зная, тут была и не политическая публика. Смотрел он сощу­рясь на этих рукомахалыциков, пьяных без вина, на этих дам щебечущих, — никому не ответил резко, но и ничего не ответил.

Они вот что придумывали: всем эмигрантам те­перь объединиться без различия партий (мелко-бур­жуазные головы, набитые трухой!) и создать обще­швейцарский русский эмигрантский комитет для воз­вращения на родину. И... и... и как-то возвращаться, но как — никто не знал, а предлагали всякое. И даже сегодня на вечер уже созывали подготовитель­ную комиссию!

Возвращаться, когда неизвестно, что там делает­ся. Может быть, уже у всех стен расстреливают рево­люционеров.

Снаружи добавлялось еще людей, но — не идей. И все друг у друга опять проверяли новости — и опять же никто не знал больше ни слова. И от пустопорож­ней их болтовни Ленин вышел так же малозаметно, как и вошёл.

На улице не только не было дождя, но посветле­ло, облака сильно поредели. Подсыхало, а холодно — так же.

Пошли было ноги вниз, в сторону библиотеки и домой.

Правильно было — пойти бы домой.

Вообще теперь неизвестно, куда было идти.

Остановился.

Лишь два часа назад, к обеду, так было всё ясно: раскалывать шведскую партию и что для этого надо читать, писать и делать. Но вот пришло со стороны не­достоверное, невероятное и ненужное событие и как будто даже не задело, не столкнуло — а вот уже стал­кивало. Уже отвлекало силы и ломало распорядок.

И вернуться в библиотеку — оказалось нельзя.

И домой не хотелось. Как-то стало с Надей за последний год скучно всё обговаривать: растяжно и важно она произносит в ответ уж такое ясное, что и произносить не надо. Никаким откликом свежим, ори­гинальным, не мог он себя на ней поправить.

А потягивали ноги на то, чтобы походить.

Но — и не по улицам, надоели, видеть невозмож­но. А не подняться ли на Цюрихберг, уж вот рядом?

Чуть ветер поддувал — холодный, но не сильный. Дождя не только не будет, но еще светлело, вот-вот и разорвёт.

В пальто, почти просохшем в читальне, Ленин по­шёл теперь круто вверх. В горах и ноги разряжаются и мысли устанавливаются, что-то можно понять.

Чем круче, короче переулок — тем быстрее туда, наверх. Ноги были сильны, как молодые. Спешили мальчишки туда же, с заспинными ранцами, с после­обеденных занятий — Ильич от них не отставал. И задышки не было, и сердце выстукивало здорово.

Всё бы так. Но — голова... Но голову носил Ленин как драгоценное и больное. Аппарат для мгновенного принятия безошибочных решений, для нахождения разительных аргументов — аппарат этот низкой мсти­тельностью природы был болезненно ц как-то, как будто, разветвлённо поражён, всё в новых местах от­зываясь. Вероятно, как прорастает плесень в массив­ном куске живого — хлеба, мяса, гриба, — налётом зеленоватой плёнки и ниточками, уходящими в глу­бину: как будто и всё еще цело и всё уже затронуто, невыскребаемо, и когда болит голова, то не всю ощу­щаешь её больную, но такими отдельными поверхно­стями и ниточками. Можно думать так: болит, как у всех, выпить порошок, боль пройдёт. Но если поду­маешь иногда иначе — что болит особенным образом, невозвратимо, что порошок — только обман на не­сколько часов, а там прорастает глубже ниточками, то стискивает ужас как в новотаргской тюремной ка­мере: вырваться невозможно! От этой головы отде­латься — некуда. Всё в мире ждёт твоих оценок и ре­шений! всё в мире можно направить твоею волей! — а сам ты уже стиснут, и вырваться — невозможно!

Здоровое сердце, лёгкие, печень, желудок, руки, ноги, зубы, глаза, уши — перечисляй и гордись. Но перед природой, как перед неумолимым зорким экза­менатором ты что-то пропустил в перечислении, да всего не перечислить — а болезнь уже заметила про­пуск и тайными лазейками разрушения поползла, по­ползла. А достаточно всего одной червоточины, чтобы развалить всю статую здоровья.

И этим ослаблялось сожаление об их размолвках, недоумениях — всё почему-то непоправимей, когда усиливаешься сблизить. За год — можно и отвыкнуть. Она — нужна была ему. Нужна. Но — так ли нужен ей он?

Из такой близи не приехать за год!?

Да, конечно, С кем-то...

Но полумёртвым примирением окутывало.

От кантонального госпиталя он поднимался на­горной частью, витыми подъёмами, где швейцарские бюргеры побогаче, карабкаясь над городом, ближе к лесу и небу, с обзором на озёрные дали, выстраивали себе особняки, маленькие дворцы буржуа. Каждый придумывал, как украситься — кто фигурной кладкой, кто изразцовыми плитами, кто шпилем, кто воротами, верандой, каретной, фонтаном, или назвать „Горной розой", „Гордевией", „Нисеттой". И подымались дым­ки из труб — конечно, камины топили для уюта.