Борис Ширяев - Никола Русский. Италия без Колизея (сборник)

– Почему? – искренне удивляется он, – кот – очень уважаемое животное в каждой семье, особенно в крестьянской. Без кота мыши съедали бы все их запасы. А, смотрите, какое пузо у Де Гаспери! Ха-ха-ха! Браво, художник! Молодец! Наши крестьяне по горло сыты христианской демократией! Почем вы платите за вино?

– Сто двадцать лир за литр, – удивленно отвечаю я.

– Вот! А крестьянин продает оптовику это же вино за тридцать лир… Так же дешево и оливки, а фрукты – совсем за бесценок. Их некуда девать… Пора, пора коту разогнать мышей Италии!

– Ну, а за что вы американцев ругаете? Они вам сыплют сотни миллионов.

– Нам? До крестьянина не доходит ни одного сольди! Все эти миллионы текут в большие карманы.

– Вы рассчитываете выиграть на выборах в Пагани?

– Безусловно! Посмотрите на голосующих. Это все крестьяне, они все монархичны, а вот в Ночеро [108], – синьор Сальваторе щекочет себе под подбородком – по-пагански это означает «нет», – в Ночеро живут наши скупщики. Зато в Неаполе мы тоже выиграем: портовая беднота.

Предсказания синьора Сальваторе сбылись полностью. В крестьянском Пагани монархисты победили блистательно. В Неаполе – прошли хорошо, уступив первое место нео-фашистам. Зато в соседнем с нами торговом городке Ночеро – провалились с треском вместе с демократами – победили коммунисты.

С вечера до глубокой ночи весь Пагани сотрясался от залпов петард. Монархисты праздновали свою победу. Впрочем, петарды жгли и коммунисты, равно как в Ночеро – проигравшие монархисты.

Не лишать же себя такого удовольствия из-за нехватки голосов?

«Наша страна», № 128,

Буэнос-Айрес, 28 июня 1952 г.

Итак, я стал жителем Капуа, той самой Капуа, где передохли с тоски все слоны Ганнибала и которую позже, во времена Возрождения и гуманизма чуть не каждый год громили то дука Салернский, то еще более гуманный дука Аверза, то сам Цезарь Борджиа. Но что это были за погромы… Вот когда в просвещенном демократическом XX веке здесь громыхнули заокеанские гуманисты во имя свободы и прав человека, тут ей, действительно, досталось. Так досталось, что и до сих пор отыскать в ней подходящую квартиру, даже для холостого не очень то легко. Именно этот акт высокого гуманизма просвещенных заатлантических освободителей и принудил меня снять себе комнату в историческом замке, некогда принадлежавшем маркизам Карраччоло [109], от строительства которых еще сохранились два нижних этажа. Немудрено! Накрепко строили Карраччоло: стены толще метра, арки такие, что целый небоскреб на себе выдержат, а точеные из цельного камня колонны не сшибет и двухтонная бомба. Романтики в моей квартире хоть отбавляй! Прямо как декорации к «Эрнани» или «Валленштейну» [110]. Быть может, водятся привидения… Но за это не ручаюсь, а вот крыс – столько же, сколько и романтики! По ночам они дерутся не хуже гуманистов XV и XX веков, а во время драки орут, визжат и топочут, как будто депутаты трех самых демократических парламентов сошлись на пленарное заседание.

Об этом замке Карраччоло сохранились легенды. Капуанцы, очевидно, очень склонны к такому виду творчества. При моем поселении они тоже тотчас же создали легенду и по городу Капуа пошел слух, что я – американский инженер, приехавший для восстановления разрушенного американцами же городского собора XI века, на развалины которого выходит окно моей комнаты. Реставрировать, конечно, – за счет тех же американцев, в которых романтические капуанцы наивно предполагают наличие каких-то остатков какой-то совести.

Именно эта легенда стала причиной моего знакомства с синьором Бартоломео Монтанья. Утром, когда я вышел на площадь, этот глубоко уважаемый мною капуанец поставил на истертые веками плиты улицы свой совок, прислонил к водосточной трубе метлу и элегантно раскланялся со мною.

– Синьор инженер, как вам понравился наш город?

– Очень, – ответил я. – Замечательный город во всех отношениях. Но только вы ошиблись: я не инженер, а журналист.

– Значит, опять наврали! – воскликнул, прижав к носу две сжатые в щепоть пятерни, синьор Бартоломео. – Я опять оказался прав. Журналисты не реставрируют соборов, следовательно, и реставрации не будет. Но вы всё же американец?

– Снова нет. Я русский.

– Русский? – с невероятным удивлением переспросил синьор Бартоломео и почему-то, забрав свой совок, сунул метлу под мышку, как рыцарское копье. – Русский? Большевик?

– Снова ошибка, – засмеялся я, – русский, но не большевик. Далеко не все русские – большевики, уважаемый синьор. В процентном отношении к населению, коммунистов в России меньше, чем, например, у вас в Италии.

– Вы будете жить здесь? – снова поставил свой совок на плиты мой новый знакомый. – В таком случае, если вам что-нибудь понадобится, обращайтесь прямо ко мне, к Бартоломео Монтанья, спаццино, – отрекомендовался он, назвав свою профессию спаццино (подметайло) с гордостью, достойной Короля Солнца. – Да, синьор журналист, я уже 35 лет, как подметаю эту площадь и эти улицы. Я знаю буквально каждый камень и всех людей в Капуа. Я знаю все, часто даже то, чего не знают о себе они сами. Вот, например, синьора Труффальдини, владелица дома, в котором вы живете, убеждена, что она будет получать с него доход в предстоящем году, а я знаю, что готовится новый налог, и этот налог съест не только плату с ее жильцов, но и самой синьоре Труффальдини придется кое-что добавить, чтобы сохранить дом. Да, я это знаю, потому что слышал разговор синдика с главою налогового управления. Я знаю всё и всегда к вашим услугам, синьор русский… Но кто же вы по вашим политическим взглядам, синьор?

– Монархисто популяре, – перевожу я кое-как на итальянский слова «народный монархист».

– Народный? – поднимает брови синьор Бартоломео. – Я никогда не слыхал этого добавления, но оно правильно. Все монархисты народны и других не может быть в наши дни. Я также монархист, синьор. Но я не всегда им был. Знаете, при монархии я даже протестовал против нее, клянусь вам в этом нашим святым патроном! Что ж поделаешь, никогда не можешь распознать того, что видишь каждый день. А вот потом, издали, вот тогда всё становится ясным. Я стал монархистом с первых же лет установления демократической республики в Италии, и знаете, почему? – прищелкнул языком синьор Бартоломео.

– Почему? – поинтересовался я.

– Потому, что у меня одиннадцать человек детей! Да, синьор, целых одиннадцать. Так много, что я иногда их даже сам путаю. Но это не беда, если я назову Пьетро Джованни, а Джованни – Пьетро, а беда в том, что все они – и Пьетро, и Джованни и Марчелло, и Марио – все без различия своих имен и возрастов хотят есть! Да, синьор, хотят есть! – сунул он обе пятерни на этот раз к моему носу. – И кормить их должен я, а никто иной. Вы думаете это легко при демократии?