Михаил Погодин - Генерал Ермолов. Сражения и победы легендарного солдата империи, героя Эйлау и Бородина и безжалостного покорителя Кавказа

Был ясный и светлый день. Солнце хотя пекло, но менее, чем в предыдущие дни, так что посольство могло выступить из лагеря в самый полдень. Оставляя без сожаления Султанию, Ермолов уносил, однако же, с собой немало приятных воспоминаний, которые почти исключительно сосредоточивались на Фетх-Али-шахе. Найдя в нем человека умного, благонамеренного, кроткого и великодушного, он полюбил его, не столько вследствие сделанного ему ласкового приема или особого к себе внимания, сколько за чистосердечное расположение к государю и полную готовность скрепить с ним узы доброго согласия и дружбы. Но не мог он того же сказать об Аббас-Мирзе, к которому теперь направлял путь свой и с которым ему предстояло пережить еще несколько тревожных дней. При одной мысли об этом близком будущем им овладевало какое-то неприятное чувство, и он дорого заплатил бы, чтобы миновать Тавриз и не встречаться более ни с наследником, ни, в особенности, с ненавистным ему каймакамом. Между тем желание так или иначе кончить дела своей миссии и, ввиду приближавшейся осени, скорее выехать из Персии влекло его вперед, и он спешил, избегая частых и продолжительных остановок в дороге. После отпразднования тезоименитства государя императора в Зенгане посольство имело только две дневки, так что 9 сентября оно уже вступило в резиденцию Аббас-Мирзы.

С прибытием в Тавриз, совершившимся без всякой церемониальной встречи, от которой Ермолов отказался еще накануне, посольство расположилось по-прежнему в доме Мирзы-Безюрга, и на этот раз не без некоторого скандала. Вот что случилось. Когда музыканты наши собирались занять отведенные им комнаты, то живший на том же дворе француз Мерше, полковник Наполеоновой гвардии, служивший в войсках Аббас-Мирзы, выгнал их вон, причем двум музыкантам нанес сабельные удары. Дерзость эта взорвала Ермолова. Он потребовал немедленного удовлетворения. Когда же местная власть от этого уклонилась, то приказал арестовать и наказать плетьми француза, саблю же его отправил к Аббас-Мирзе, поручив передать ему, что подобного негодяя, вероятно, уже более на службе терпеть не будут.

Милостивый и ласковый прием, сделанный Фетх-Али-шахом Ермолову, произвел глубокое впечатление на наследника. О прежних требованиях в соблюдении придворного этикета не могло быть речи, и посол каждый раз был принимаем в аудиенц-зале, где для него всегда стояло кресло и куда вместе с ним входила и вся его свита. Но, выиграв на одном, Ермолов потерял на другом.

Мы упомянули выше, что решение некоторых вопросов, предложенных на конференции в Султанин, было возложено на наследника. Переговоры по ним открылись тотчас после свидания с Аббас-Мирзой и предоставления ему императорских даров и велись непосредственно между послом и Мирзой-Безюргом.

Первый пункт, подлежащий обсуждению и касавшийся собственно определения времени для постановления границы между Россией и Персией, кончился благополучно, так как он, в сущности, не представлял особых затруднений. Не менее благоприятно был решен и другой вопрос: о допущении России иметь при тегеранском кабинете своего поверенного в делах. Сначала Мирза-Безюрг думал возражать, но должен был уступить ввиду сделанного Ермоловым заявления, что назначение поверенного зависит единственно от шаха, при особе которого должно состоять аккредитованное государем императором лицо. В отношении же допущения наших консулов и учреждения купеческих контор в Гиляне и Астрабаде последовал отказ, который Мирза-Безюрг формулировал очень просто тем, что как Аббас-Мирза, «по скромности своей», управления Гилянской областью на себя не принимал, да и принять не намерен, то и согласия дать не может.

Но вот коснулись самого щекотливого и трудного вопроса: возвращения наших пленных и беглых солдат. Когда Ермолов предъявил свои требования, основанные на VI статье Гюлистанского трактата, Мирза-Безюрг отвечал, что как со времени его заключения прошло почти четыре года, а по смыслу приведенной статьи пленных и беглых должно было возвратить в трехмесячный срок, но хотя за давностью времени правительство и имело бы право считать себя свободным от того, чтобы удерживать на чужой земле «рабов Аллаха и созданий единого Творца», оно готово, по возвращении русского батальона из похода, о чем уже сделано распоряжение, возвратить всех тех, которые изъявят желание оставить Персию, причем просить окончание самого дела поручить особенному поверенному. После такого отзыва, по-видимому, не оставалось бы желать ничего лучшего, но не так понимал каймакама Ермолов. Зная, что батальон за несколько только часов до его прибытия был выслан из Тавриза под предлогом усмирения возмутившихся будто бы курдов и что вместо него поставлены другие войска, он не мог не видеть явного обмана и мошенничества со стороны Мирзы-Безюрга, а потому на все его клятвы и уверения отвечал в самых строгих выражениях.

– Рассказывайте все то детям, – говорил он, – не мне. Клятвам вашим не верю: они для вас то же, что для меня понюхать табаку. Мне известна вся низость ваших поступков; известны и те меры, которые приняты, чтобы не допустить до меня пленных. Не дерзайте оправдываться: еще сегодня один из таких несчастных бросился с крыши к стоявшему у нашего обоза караулу. Подлое поведение ваше я опубликую во всеобщее сведение. Попробуйте заставить меня молчать. Нас здесь 200 человек среди войск ваших; прибавьте к ним еще 100 батальонов, и я не более вас буду уважать. Наследника же вашего предупредите, что если во дворце, в числе его телохранителей, узнаю русского солдата, то, невзирая на его присутствие, я вырву его у вас.

Слова эти и грозный тон, в котором они были произнесены, привели каймакама в крайнее замешательство. Он думал было оправдываться, но напрасно: Ермолов разбивал его на каждом шагу и, насказав ему в заключение еще много горьких истин, прекратил переговоры и удалился.

Следующее заседание имело тот же характер.

Но противодействие, встреченное в освобождении пленных и беглых, не осталось без достойного отмщения.

Известно, что Аббас-Мирза находился в непримиримой вражде за наследство со старшим своим братом Мамед-Али-Мирзой, лишенным этого права потому, что мать его была не каджарского племени, а христианкой, которая у персиян может быть только невольницей. Столь очевидное возвышение каджаров, пользовавшихся особенным уважением высшей власти и занимавших лучшие должности в государстве, возбудило к ним ненависть народа, в котором образовались две партии: каджарская, сосредоточившая все свои надежды на Аббас-Мирзе, и партия недовольных, принявшая сторону обиженного Мамед-Али-Мирзы. К поддержанию и постоянному разжиганию вражды двоих братьев немало способствовала и собственная неосмотрительность шаха, вверившего Аббас-Мирзе управление провинциями, некогда отторгнутыми от Турции, жители которых не успели слиться с персиянами, тогда как Мамед-Али-Мирзе отдал области, в коих жили знатнейшие и коренные фамилии Персии, которых он привязывал щедротой и отвращением от всего, что было противно древним обычаям народа. Впоследствии, чтобы ослабить старшего сына, он поставил его в некоторую зависимость от Аббас-Мирзы, разрешив последнему образовать у себя регулярные войска и лишив этого преимущества Мамед-Али-Мирзу. С этой же целью, при заключении Гюлистанского трактата, была предложена IV статья, принятая генералом Ртищевым, рассудившим за благо давать Аббас-Мирзе титул наследника. Этого-то последнего признания, порученного по инструкции ближайшему усмотрению Ермолова, самым настойчивым образом добивался Аббас-Мирза, на что его в особенности побуждали англичане, хорошо знавшие, что влияние их может существовать только в его царствование и что при Мамед-Али-Мирзе им трудно будет удержаться в Персии, так как он питает к ним полнейшую ненависть.