Михаил Погодин - Генерал Ермолов. Сражения и победы легендарного солдата империи, героя Эйлау и Бородина и безжалостного покорителя Кавказа

19 (июня?). Селение Верзаган. Здесь приехал из Тегерана коллежский советник Мазарович, после отсутствия его более 4 месяцев из Тифлиса. Радость, с каковою встретился он с нами, истолковала нам те удовольствия, каких лишился он, оставив столицу обладателя Персии.

5 июля. Лагерь при урочище Самонархия, 25У 2вер. Здесь нашел я ожидающего меня министра и любимца шахова, Мирза-Абдул-Вахаба, (хотя) г. Мазарович поехал [111]вперед условиться, что для меня не нужно никакой встречи, ни церемонии… Мирза-Абдул-Вахаб сделал мне посещение, которое я ему на другой день отдал. Встреча сопровождаема была обыкновенными персидскими приветствиями и лестью, от которых давно уже болит у меня голова, и (от которых в отчаянии [112]) наговорил я ему более еще вежливостей и в их бесстыдном и наглом [113]роде. После двух сих свиданий я сделался немного нездоров, и прошло несколько дней, что мы не видали один другого. Я предупрежден уже был, что шах поручил ему вступить со мной в переговоры, дабы до прибытия своего разведать, чего от меня ожидать можно. Я очень хорошо знал, что мне, не имевши у шаха аудиенции и не представя ему грамоты, не приличествует ни с кем иметь переговоров, а по той причине и не сказал [114]я иметь ежедневные свидания и поставить себя на короткую ногу.

9. Мирза-Абдул-Вахаб прислал мне чрез г. Мазаровича грамоту шаха, которою доверяет он ему вступить со мною в переговоры, потом вскоре пришел сам, и я объяснил ему, что, не имевши аудиенции у шаха, не могу я ни с кем иметь переговоров, но что, зная его за человека отличного ума и способностей, вменяю за особенную честь искать его дружбы и потому не хочу отнять у себя удовольствия рассуждать с ним как с приятелем о том, чего в качестве посла нельзя мне открыть ему, как государственному человеку.

Разговор продолжался не менее 4 часов с подтверждениями самыми утомительными, и я решительно объявил, что не приехал приобрести дружбу шаха к моему государю пожертвованием областей, которых жители прибегли под покровительство России, что есть много других выгод, которые Персия может извлечь из благорасположения российского императора, что можно почесть убедительным доказательством великодушия его и залогом приязни, что, невзирая на непрочность границ России с Персией, не намерен он улучшить их на счет своих соседей и что, все имея средства исполнить то, что пожелать может, не хочет [115]он поступать вопреки выгод державы, которой уважает он доброе согласие и дружбу; я приглашал взглянуть на карту и убедиться, что без нарушения существенных выгод России и не давая повода к неизбежным раздорам впоследствии, невозможно уступить шаху земли.

Переговор сего дня продолжался с соблюдением с обеих сторон возможной умеренности и хладнокровия, мы расстались, и вслед за ним отослал я нераспечатанную грамоту шаха. После сего виделись мы не менее 10 или 12 раз, и все повторяемы им были те же вопросы и настояния, как будто не довольно вразумительны были мои возражения и отказы. С такою наглостью выхвалял он мне свое правительство [116]и что не только требуемых ими земель жители, но и самая Грузия, конечно, пожелает быть уступленною Персии. С каким [117]бесстыдством исчислял свои силы и сколько участь их военных людей завиднее нашей.

Некоторые из свиданий наших были весьма шумные. Мирза-Абдул-Вахаб говорил, что без возвращения областей он сомневается, чтоб удержал я дружественные связи, и что шах оскорблен будет отказом в том, чего так давно ожидает и на что имеет надежды в самом ответе к нему государя и в тех словах, которые сказал он, отпуская персидского посла из Петербурга, что он не возьмет на себя объявить шаху войны, опасаясь его гнева. Я отвечал, что государь император по уважению к шаху будет крайне сожалеть о разрыве, ибо он намеревался постоянно сохранять дружбу; но что между тем знает он, что ничего не должно щадить на защиту верных ему народов, которые все счастье свое полагают в его покровительстве, что я также со стороны своей знаю мои обязанности соблюдать достоинство моего государя и России и что, если в приеме шаха увижу холодность, а в переговорах с тем, кому поручено будет рассуждать со мною о делах, замечу намерение нарушить мир, я не допущу до того и сам объявлю войну и потребую по Араксу. Притом истолковал я, какой должно употребить способ для завладения по Араксу, который заключался в том, что надобно взять Тавриз и потом, из великодушия уступив Адербиджанскую провинцию, удержать области по Араксу и что вы должны будете признать за умеренность.

Жаль мне, сказал я ему, что вы почтете это за хвастовство, которое между нами не должно иметь места, а я бы назначил вам день, когда русские войска возьмут Тавриз. Я желал бы только, чтобы вы дали мне слово дождаться меня там для свидания. Я присоединил также, что для Персии война несчастливая должна иметь пагубные следствия; ибо, конечно, есть люди, способные воспользоваться междуусобьем, которое произведут неудачи, и даже могут желать престола (к которому проложил дорогу нынешний шах, соблазнительную для каждого предприимчивого человека [118]) и что многочисленное семейство шаха тем менее в состоянии будет удержать за собою престол, ибо истребление оного есть средство единственное избежать отмщения.

Итак, первая несчастливая война должна разрушить нынешнюю династию. Вот что ожидает Персию, и неужели соседи, из коих некоторые теперь уже беспокойны, останутся равнодушными зрителями мятежей и раздоров. В сей день мы оба не сохранили прежнего нашего хладнокровия, хотя изредка делали друг другу величайшие приветствия; но кажется, что мои доказательства были убедительнее; ибо у него вырвалось слово: неужели и Талышинское ханство отдать невозможно, когда главнейшая и лучшая оного часть уже во владении Персии и когда остальная столь ничтожна. Я отвечал, что он очень хорошо знает Талышинское ханство (и что оно очень таково [119]); но потому его отдать невозможно, что оно есть звено, связывающее наши границы, и что оно в руках персиян будет вечным яблоком раздора с Россией. Вы можете судить о невозможности удовлетворить желанию шаха возвращением земель; ибо и самого Талышинского ханства предложить я не намерен, хоть эта потеря сама по себе не так значима для России.

20. До прибытия шаха я с любопытством рассматривал внутренность дворца и нашел его столько малообширным, что на каждую из жен недостает даже по одной комнате, а некоторых из них сгоняли по нескольку в одну комнату. Меня поразила повсюду отвратительная неопрятность. Редкие из комнат были окончены, по большей части встречаются деревянные грубые решетки, совершенно подобные тем, что делают над яслями для закладывания сена. Есть между прочими строениями одна восьмиугольная башня, где жены живут несколько пристойнейшим образом. Но в ней помещается их только четыре с таковым же числом прислужниц. В другой башне находится уединенный кабинет шаха, посвященный сладострастию, господствующей его наклонности. Здесь проводит он большую часть времени, забывая, что он уничтожает себя как государь, как человек. Несколько сотен жен, из коих каждая не может быть часто удостаиваема свидания с шахом, в ожидании оного, как единственного счастия, изощряет себя на все роды обольщения, расточает отраву лести, и царь женоподобный в сем жилище срама и бесчестия мечтает быть превыше всех во вселенной. Прежде, нежели иметь у шаха аудиенцию, я посетил верховного визиря, так называемого Садр-Азама. Останавливаюсь, чтобы сделать краткое описание сего вельможи. Ему 80 лет; более сорока отправляет он сию должность, служивши при трех государях.