Владимир Бондаренко - Последние поэты империи: Очерки литературных судеб

Тюрьма живет вся мокрая внутри
В тюрьме не гаснут никогда, смотри!..
В тюрьме ни девок нет ни тишины
Зато какие здесь большие сны!
Тюрьма как мамка, матка горяча
Тюрьма родит. Натужная, кряхча
И изрыгает мокрый, мертвый плод
Тюрьма над нами сладостью поет!
«Ву-у-у-у! Сву-у-у-у! У-ааа!
Ты мой пацан, ты мой, а я мертва
На суд-допрос, на бледный Страшный суд
Тебя пацан. Вставай пацан, зов-уут!»

Есть где-то земля, и я не боюсь ее имени,
есть где-то тюльпаны с моей головой и фамилией…
Есть где-то земля, пропитанная одышкой.
Сестра киселя, а душа — голубеющей льдышкой.

Есть где-то земля, пропитанная слезами,
где избы горят, где черные мысли слезают
напиться воды, а им подают лишь печали,
есть где-то земля, пропитанная молчаньем

Есть где-то земля, которую любят удары
и ржавые оспы, и грустные песни-удавы…
Есть где-то земля, пропахшая игом и потом,
всегда в синяках, царапинах и анекдотах.
На льняную юбку она нашивает обиды,
и только на юге ее украшенья разбиты.

Есть где-то земля, как швея, как голодная прачка,
день каждый ее — это камень во рту или взбучка.
Над нею смеются, когда поднимается качка.
Цари не целуют ее потемневшую ручку.

Есть где-то земля, как Цветаева ранняя, в мочках,
горят пастухи, и разводят костер кавалеры.
Есть где-то земля, как вино в замерзающих бочках —
стучится вино головою, оно заболело!

Есть где-то земля, что любые предательства сносит,
любые грехи в самом сердце безумно прощает.
Любые обиды и боли она переносит,
и смерти великих, как просеки — лес, ее навещают.

Есть где-то земля, и она одичала, привыкла,
чтоб лучших сынов застрелили, как будто бы в игры
играли, уволив лишь жалость, плохую актрису.
И передушили поклонников всех за кулисами.

Есть где-то земля, что ушла в кулачок даже кашлем,
и плачет она, и смеется в кустах можжевельника.
Есть где-то земля с такою печалью — нет краше.
Нельзя так сказать, помилуйте, может, не верите?

Есть где-то земля, и я не боюсь ее имени.
Есть где-то земля, и я не боюсь ее знамени,
последней любовницей в жизни моей, без фамилии,
она проскользнет, и кому-то настанет так завидно.

Есть где-то земля, и я не боюсь ее грусти.
От соли и перца бывает, однако, и сладко,
есть где-то земля, где меня рекламируют гуси,
летящие к Богу на бледно-любую лампадку.

И я сохраню ее почерк волшебно-хрустящий.
И я сохраню ее руки молочно-печальные,
на всех языках, с угольком посекундно гостящий.
Я знаю, я знаю — одна ты меня напечатаешь.

Ах, все-тки люблю я церковный рисунок на ситце.
Ах, все-тки люблю я грачей за седым кабаком,
приказано мне без тебя куковать и носиться
и лишь для тебя притворяться слепым дураком.

Ах, все-тки люблю я утюг твой и вечные драки,
и вирши погладить давно бы пора бы, пора…
И с прелестью злой и вовсю нелюбимой собаки
лизнуть твои руки. Как будто лицо топора!..