Иван Спатарель - Против черного барона

Можете представить, с каким чувством я прочел заметку о выступлении Михаила Ефимова. Рассказ о своих полетах он закончил словами: «Летать может каждый человек…»

Я загорелся стремлением научиться летать на самолете. Если бы нашелся богач и послал меня учиться в авиационную школу, поехал бы не задумываясь, на любых условиях. Но разве найдешь такого среди мелитопольских толстосумов?

Работая в депо, я изучил устройство многих механизмов. Ремонтировал паровозы. Был и слесарем монтером (теперь говорят — монтажником) в разъездной бригаде. Устанавливал паровозные котлы, перекачивающие насосы, водоразборные колонки. Вождение паровоза требовало внимания к приборам и агрегатам. Отточился глазомер, стало привычкой соразмерять скорость и расстояние.

Но главное, чему научил меня Мелитополь, в другом. У нас в депо была крепкая группа большевиков. Ее возглавлял Григорий Кузнецов — человек уже в годах, токарь по специальности. Все звали его Гриша. Вожак рабочих, он пользовался непререкаемым авторитетом, отличался душевной чистотой и партийной убежденностью. Именно Гриша направил меня в кружок по изучению программы и устава партии, которым руководил невысокий худенький слесарь Паня Паршин. Потом его сменила красивая большеглазая девушка Таня Николаева, дочь машиниста. По-видимому, она закончила гимназию или какие-нибудь общеобразовательные курсы. Уж очень уверенно, с большой глубиной разъясняла Таня вопросы экономической и политической борьбы рабочего класса.

Все собрания и занятия проходили конспиративно: за городом или у кого-нибудь на квартире, под видом вечеринок и всякого рода семейных праздников. По поручению Григория Кузнецова я вместе с товарищами Михаилом Тимохиным и Игнатием Саковским часто хранил и перевозил революционные брошюры и листовки. Или раскладывал прокламации в инструментальные ящики рабочих депо. Меня избрали казначеем нелегальной кассы взаимопомощи, председателем которой был всеми уважаемый старый мастер бригадир Афанасий Иванович Лопатин. Помню, мы, рабочие, чувствовали себя сильнее тогдашних хозяев Мелитополя и железнодорожного начальства. Посмеивались над жандармами, торчавшими на станции. Я хотел отдать все силы борьбе за улучшение жизни родного народа, мечтал овладеть самолетом, чтобы помочь победе революции.

В октябре 1910 года меня призвали в армию. Врач осмотрел меня, пощупал руки, ноги и крикнул: «Годен!» Я и в самом деле был крепок. Очень хотел попасть в воздухоплавательную роту. Знал: есть приказ направлять лиц, окончивших технические училища, в инженерные части. Но такие же парни, как я, ожидавшие во дворе решения своей участи, сказали, что надо дать писарю взятку. Я помнил, что отец учил честности. А большевик токарь Гриша Кузнецов не раз говорил о незамаранной чести рабочих. Да я сам уже понимал: середины нет — человек может быть чист или грязен. Взятки писарю, как, впрочем, никому за всю свою жизнь, я не дал. И был назначен в пехоту.

Красные казармы. Каменный глухой забор. Зуботычины унтеров. Зубрежка фамилий, имен, отчеств, званий и титулов всех родственников царя, их тезоименитств, то есть дней рождения, и… муштра под залихватскую и тоскливую песню «Соловей-соловей, пташечка…» Все это угнетало и бесило.

Но однажды для знакомства с новобранцами к нам пришел командир роты капитан Иегулов. Обходя строй, он разговаривал с каждым. Наконец подошел ко мне. Я увидел невысокого, худощавого офицера лет сорока пяти, в поношенном, но опрятном мундире. На смуглом лице — добрые глаза, понимающие, как трудны для солдат первые недели службы. Узнав о моем образовании и специальности, Иегулов удивился. Спросил, где бы я хотел служить. Задал даже совсем необычный для старой армии вопрос:

— О чем ты вообще мечтаешь, Спатарель?

О революции, разумеется, я не мог даже упомянуть. Но о том, что мечтаю стать летчиком, сказал.

Иегулов внимательно посмотрел на меня и что-то записал в свою книжечку.

Потянулась обычная казарменная жизнь. Я видел, что командир роты всегда вежлив с солдатами, никогда не повышает голоса, старается дать отдых на смотрах, учениях, работах. Да, конечно, он был не из богатой семьи: там вырастали совсем другие.

В конце февраля меня вызвали в канцелярию роты. Я доложил по уставу, ожидая приказания.

— Спатарель, — спросил Иегулов с улыбкой, — ты не раздумал стать летчиком?

— Никак нет! Был бы счастлив.

— Ну так вот тебе документ. Поедешь в Севастополь, в школу авиации. Будешь работать механиком, обслуживать полеты офицера нашего полка. А потом и тебя будут учить летному делу…

— Я столько об этом мечтал! Не думал, что так быстро… От всей души благодарю вас… — От радости я готов был обнять командира. Он видел это. Но, пожелав мне успеха, руку на прощание не подал. Видимо, вспомнил о своих погонах.

Нет, это не сон. Сегодня, 1 марта 1911 года, я, рядовой 52-го Виленского пехотного полка, прибыл в Севастополь, в первую русскую школу авиации для работы механиком и обучения полетам. Мечта начинает становиться явью.

Спускаясь вниз с Исторического бульвара, вдруг вижу квадрат поля, нежно-зеленый от первого пушка травы, и на нем больших белых стрекоз с двойными крыльями. Они! Аэропланы. Я не выдерживаю и изо всех сил бегу с горы.

У одного из самолетов собралась группа людей. Подхожу ближе и вдруг различаю — это стоят офицеры. Перехожу, как учили по уставу, на строевой шаг, останавливаюсь невдалеке от них и отдаю честь. Кто-то из офицеров взглянул на меня. Раздался смешок, я отчетливо расслышал слово «деревенщина».

Офицеры отворачиваются и снова сосредоточивают подобострастные взгляды на своем собеседнике в штатской одежде. Крепкий, широкоплечий, он в своем коричневом свитере из толстой шерсти чем-то напоминает медведя. Его открытое круглое лицо украшают короткие усики. Слышу, как он спокойно говорит офицеру в высокой каске:

— Хорошо…

Вот она, чудо-птица! Аэроплан! Какой хрупкий в сравнении с могучей чугунной махиной — паровозом. Узенькие деревянные планочки стянуты стальными струнами. На металлическом подкосе впереди, слева и справа по два маленьких колесика, похожих на велосипедные. На солнце поблескивают нежные, из белого шелка крылья.

Как зачарованный, любовался я аэропланом. Казалось, ничего вокруг не видел и не слышал.

— Эй, годок, чего рот разинул? — вдруг раздался рядом чей-то голос. Молодой курносый солдат, взяв меня за плечо, спокойно, но властно добавил: — Отойди! Сейчас господин Ефимов на «фармане» в полет пойдут…

Ефимов? Король воздуха?! Миша-железнодорожник… Сердце прыгнуло в груди: неужели он?

Отскакиваю в сторону. Вижу, человек в ворсистом свитере уже подошел к самолету. Так это и есть Ефимов? Солдат в замасленной гимнастерке подлезает под деревянную ферму и становится около пропеллера. А офицер в высокой каске устроился на жердочке позади Ефимова. Михаил Никифорович повернул кепку козырьком назад. Догадываюсь, это для того, чтобы в полете ее не сдуло ветром… Ефимов крепко обхватывает правой рукой конец торчащей перед ним тонкой и длинной трубчатой палки. Значит, это рычаг управления…