Евгения Шор - Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

Противная девчонка (пишу о себе тринадцати лет)

Если начинать считать с себя, как это делалось обычно, при двух, трех и четырех участниках «Граф» всегда падает на того, кто считает, и она это высчитала и, защищая себя, хитрила, этим пользуясь.

Она была труслива и боялась ехать на раме велосипеда, если кто-то приглашал прокатить; ей было неудобно, и она боялась упасть.

На уроках она тянула руку вверх, радовалась своим знаниям.

Она с торжеством, как будто всем это приятно, показывала классу, складывая пальцы в колечко, что получила «отлично».

У нее было желание понравиться старшим, чтобы похвалили.

Ее не дразнили постоянно, но, когда попадались слова, напоминавшие ее фамилию, на нее посматривали или поддразнивали разок-другой.

Она не подсказывала, за что была презираема. Не подсказывала же по двум причинам: из страха перед взрослыми и из жажды совершенства, совершенной честности и справедливости, абсолюта во всем, что доходило до глупости или до безумия, так как ей было не по душе, что провода между столбами должны провисать, а между рельсами должны быть просветы, ей хотелось, чтобы провода были натянуты и рельсы были сплошные. Слова «я сама», из первых ее слов, записанных ее матерью, соответствовали ее природе. Ей хотелось быть первой, но по-джентльменски, без жульничества, даже без чьей-то помощи, и в отношении других хотелось того же. Чего было больше? Страха? Ведь во время диктантов она садилась боком, чтобы сидевшие на парте сзади мальчики могли у нее списывать.

Она обедала одна или с Марией Федоровной и, когда суп был еще горячий, забавлялась тем, что ложкой соединяла пятна жира, маленькие — в большие, и любовалась их меняющимися округлыми очертаниями, напоминавшими одноклеточные организмы.

Она скрывала от всех свои интересы и мечты, ей не о чем было говорить с девочками, и она преувеличивала свое увлечение всякими глупостями и повторяла их, даже видя, что они никого не интересуют.

«Секу, секу сечку, высеку овечку, стану сечь на пятнадцать овеч». Если ставить палочки, произнося эту фразу, их получается пятнадцать.

Поддельная глупость, повторение чужих слов, понятий, которые, может быть, что-то задевали в ней, что неинтересно выяснять. Желание слиться со средним, не отличаться от среднего. Общая банальность, к которой она старалась присоединиться, чтобы не отстать от других. «Директору школы от радиолы» — как остроумно.

От этих пустот некоторые действия становились слаще. С каким сладостным удовольствием она перегибала книгу, нажимала на нее, слушала ее хруст.

Она играла и пела песенки — у Марии Федоровны были такие ноты, дореволюционные детские песенки с очень легким аккомпанементом:

Она уже выпала из нормы общения со сверстниками. И научилась интенсивно наблюдать и понимала уже отчасти ложь слов.

Был день рождения у Тани. Наверно, его раньше не справляли с приглашениями, и на этот раз и я была, и, наверно, Золя, и девочки из Таниного класса. Мы играли в сидячие игры — «испорченный телефон» и другую, которая, кажется, называлась «чепуха». Один пишет на бумажке «кто», бумажку сворачивает, передает другому, тот пишет «что делает», дальше «с кем», «где», «когда» и т. д. Я участвовала во всех играх, и почему-то мне не было весело. Мне было интереснее смотреть на других, чем играть с ними. И все-то я попадала впросак: или у меня не смешно получалось, или я не могла расслышать слово, которое мне со смехом шептали прямо в ухо. Я притворялась, что мне весело, как и всем, но не отдавалась игре, как они. А Олег, брат Тани, написал в «чепухе»: «бабник» и ухмылялся по-особому. Я не знала этого слова и не понимала его значения. Я рассказала Марии Федоровне, но она, осудив Олега, никак не объяснила мне слово.

Марии Федоровне не хотелось наряжать и украшать меня. Наверно, от старости она быстро уставала, а ведь на нее навалилась большая работа с уроками музыки, и ей нельзя было расслабиться, отдохнуть, она всегда была парадно причесана и аккуратно одета и вела обольщающие разговоры с родителями учениц. Кроме того, она ненавидела советскую моду и не хотела, чтобы я походила на «советских девок».

Я повиновалась Марии Федоровне, не умея и не смея объяснить причину своего недовольства. А можно ли было объяснить? Мария Федоровна все-таки относилась к той низшей, пусть не самой низшей, но все же низшей категории людей, которые своей тяжестью прекращают объяснения, настаивая на своем, — скверная порода.

«Имущему дастся, у неимущего отнимется», — сколько раз мне пришлось бы это повторять? И так было плохо, без плохой одежды. Врожденная слабость: почему, когда я начинала быстро играть на рояле, мои руки между кистью и локтем перехватывала боль? а когда я бежала, появлялась боль в животе? Почему и раньше, когда я каталась на «снегурочках», временами возникала боль то в одной, то в другой ступне, так что я останавливалась и шевелила ногами в ботинках, пока боль не проходила. Мария Федоровна не захотела купить мне коньки, называвшиеся «английский спорт», потому что к ним нужно было купить отдельные ботинки и прикрепить их намертво к конькам, а «гаги» продавались вместе с ботинками, обходились они намного дешевле, и с ними не было хлопот. Я не возражала против «гаг», потому что мальчишки на них катались, а я все еще хотела сравняться с ними. На Патриаршие пруды не пускали детей старше 12 лет, и мы поехали с Марией Федоровной на каток в Парк культуры, вряд ли это доставляло удовольствие Марии Федоровне. Катающихся было мало, я, гораздо менее уверенно, чем на «снегурках», — ноги подгибались в лодыжках — катилась по широкому пространству, не понимая, что эти коньки не дают возможности подолгу скользить на одной ноге. Вдруг навстречу выкатился на большой скорости какой-то парень, сшиб меня, я упала на спину и ушибла копчик. Мария Федоровна видела это, выбранила меня за нескладность и сказала, что копчик будет долго болеть. Он и болел, наверно, целый год, я скрывала это от Марии Федоровны, чтобы она не вспоминала о моей «жизненной неприспособленности» и не корила за нее.

Мне хотелось украшать себя. Мария Федоровна позволила купить кожаный пояс-кушак, но у всех девочек были очень широкие пояса (чем шире, тем моднее), а мы купили узкий, подешевле. Я предпринимала неуклюжие попытки совершенствовать свою внешность, похожие больше на мании: жалкие. Нашлась какая-то странная щетка — вместо щетины гладкая замша, — Мария Федоровна сказала, что она для полировки ногтей, и я натирала ею ногти, и они и правда блестели. Мария Федоровна очень туго поддавалась на мои просьбы, для нее все это были лишние труды, лишняя трата денег. В этом согласия у нас с ней не было. Мария Федоровна не понимала, что мучает меня, она мне говорила: «У тебя дух противоречия». Появились шелковые пионерские галстуки, а я все ходила в ситцевом, кумачовом. Наконец мы с Марией Федоровной пошли на Неглинную, в магазин «Пионер», но шелковый галстук показался слишком дорогим Марии Федоровне и был куплен сатиновый, более блестящий, чем ситцевый, но куда хуже шелкового — шелковый развевался, вел себя свободно и был не напоминанием о пионерских добродетелях, а вольным украшением.