Петр Мартьянов - Дела и люди века: Отрывки из старой записной книжки, статьи и заметки. Том 1

Поезд царский обыкновенно следовал таким порядком. Впереди коляска государя, затем экипаж обер-вагенмейстера, далее коляски свиты, лейб-медика и других лиц. Ночью же впереди ехал экипаж обер-вагенмейстера, с козаком Овчаровым на козлах, имевшим в руках особый осветительный аппарат, и за ним уже коляска государева и свитские экипажи.

Поездка на север России продолжалась с 4-го июля по 25-е августа. В Петрозаводске, по расписанию, назначена была дневка. Прибыли туда в сырую, ненастную погоду. Громадная толпа народа, в надежде увидеть императора, не смотря на проливной дождь, стояла под окнами дома, где он остановился, и ждала его появления. Пока государь переодевался, Афанасий Данилович, по его поручению, приступил к приему от просителей прошений. Местные власти, желая услужить царскому приближенному, распорядились подостлать ему под ноги несколько досок, и хлопотун обер-вагенмейстер, стоя на них, опрашивал просителей и заносил их ответы в памятную книжку. Государь, подойдя к окну, заметил, что уполномоченное им для принятия прошении лицо стоит на деревянном помосте, а окружающие его просители вязнут в грязи. Это ему не понравилось; он отошел от окна и в волнении прошёлся несколько раз по комнате, но никаких замечаний не сделал. Подойдя же через несколько минут снова к окну, он увидел, что Афанасий Данилович прекратил прием прошений, не обратив внимания на то, что невдалеке от него стоял какой-то не то больной, не то сильно взволнованный бедняк, явно имевший нужду в помощи. Это окончательно прогневило государя, и он приказал позвать к себе своего доверенного слугу.

— Скажите мне, пожалуйста, — встретил Александр Павлович явившегося к нему обер-вагенмейстера: — зачем я вас вожу с собою… [24]как куклу, или для исполнения моих приказаний?

Полковник Соломка, не зная причины гнева государя, оторопел и ничего не мог ответить.

— Что вы, — горячился между тем государь — принимая прошения, оказываете свои личные милости, или служите мне и исполняете мою волю? Вы позволили себе потребовать под ноги подстилку, чтобы стоять с удобством и комфортом, а люди, пришедшие ко мне с просьбами, должны вязнуть в грязи! Вы так высоко себя поставили, что, вам кажется, иначе и быть не должно, тогда как вам небезызвестно, что мое расположение одинаково ко всем, как к людям, близко стоящим ко мне, так и к тем, которые вон там вязнут в грязи. Вы знаете, что все мои верноподданные одинаково близки моему сердцу.

— Виноват, ваше императорское величество, что я позволил себе стать на доски, — отвечал, собравшись с мыслями, Афанасий Данилович: — но моего приказания не было, чтобы устроить для меня какие либо удобства; это не что иное, как простая любезность со стороны здешних властей.

— А что это за личность, стоявшая в числе просителей, бледная, бедно одетая, с большими, кудрявыми, черными волосами? Вы не могли не заметить ее; это, судя по наружности, наверно, один из наиболее нуждающихся. Можете вы доложить мне, кто это и в чём заключается его просьба?

— Государь, этого человека я заметил, но кто он такой и в чём заключается его просьба, я сказать не могу, так как он ко мне не подходил и просьб никаких не заявлял.

— Да! вы стояли на подмостках! Вам трудно было сойти в грязь к нуждающимся, чтобы опросить их и доложить мне об их нуждах! — ведь таких, может быть, много… Извольте сейчас же отправиться, собрать самые подробные сведения об этом человеке и немедленно донести мне.

Но «человека этого» уже не было, он куда то улетучился, и Афанасий Данилович должен был ограничиться собранием о нём сведений у местных властей. Оказалось, что это действительно несчастный человек. Жил он неподалеку от города, в своей усадьбе, в полном достатке, был женат и имел пятерых детей. Но несколько времени тому назад у него случился пожар, усадьба и всё имущество сгорели. Но что всего ужаснее — во время пожара погибла его жена и трое детей. Спасли только двух малолетков, которых и приютили у себя добрые люди. Утраты эти так подействовали на несчастного, что он впал в болезненное состояние, близкое к умопомешательству, но помощи ни от кого принять не хотел. Подобные сведения ошеломили почтенного обер-вагенмейстера, и, пока он составлял всеподданнейший доклад о несчастном, государь присылал за ним три раза.

— Читайте! — сказала, император, когда Афанасий Данилович представил ему доклад.

— Не могу, государь, — отвечал трепещущий докладчик — я так потрясен…

— Читайте! — повторил Александр Павлович более строго.

Бедный обер-вагенмейстер окончательно потерялся. У него дрожали руки и рябило в глазах, он чувствовал, что спазмы сдавили ему горло, хотел что-то сказать, но не мог выговорить ни одного слова.

— Читайте! я вам говорю! — возвысил между тем голос разгневанный монарх, и в словах его звучала нота раздражения.

Запинаясь и с расстановками, чуть слышно, едва-едва мог прочитать Афанасий Данилович царю доклад о несчастном больном, сознавая себя в десять раз несчастнее его.

— Ну, что вы мне на это скажете? — спросил его немного успокоившийся тем временем царь.

— Виноват, ваше императорское величество.

— Виноваты, а он-то чем виноват, что вы не исполняете моих приказаний! — внушительно возразил Александр Павлович и, взяв перо, положил на докладе резолюцию: «назначить доктора для попечения о больном, детей его поместить в учебные заведения и содержать отца до выздоровления, а детей — до поступления на службу на счет собственных моих сумм… На постройку же усадьбы и обзаведение — выдать из того же источника пособие, в размере стоимости сгоревшего имущества».

— А вас я больше видеть не могу, — присовокупил государь, отдавая Афанасию Даниловичу резолюцию свою для исполнения.

На другой день, когда император садился в экипаж, полковник Соломка, по обязанности своего звания, подошел к экипажу, чтобы помочь государю подняться на подножку; Александр Павлович уклонился от услуг своего опального обер-вагенмейстера, заметив холодно: «вы помните, что я сказал вам вчера».

Афанасий Данилович стушевался. Положение его при главной квартире сделалось ненормальным. Он исполнял обязанности обер-вагенмейстера, но к царю подходить не смел. Каждый день он ждал назначения себе преемника, но преемника ему не назначали. Время шло, а обстоятельства не изменялись. Так близко к царю, и вместе с тем так далеко от него! Сознание подобного, ничем необъяснимого порядка не могло не влиять на впечатлительную натуру честного царского слуги. Он осунулся, похудел и постарел до неузнаваемости. В особенности гнела его мысль, что государь на него еще гневается. — «Душа вся изныла за это время, — говорил потом Афанасий Данилович: — но делать нечего, нужно было терпеть — и терпел».