Петр Мартьянов - Дела и люди века: Отрывки из старой записной книжки, статьи и заметки. Том 1

Несмотря на то, что при императоре Николае во всех сухопутных войсках строго наблюдалось, чтобы стрижка волос как у офицеров, так и нижних чинов была короткая, моряки носили и височки, и алякоки, а некоторые даже позволяли себе запускать и затылки. В 1-м флотском экипаже наиболее длинными волосами отличался мичман Выгодчиков. Генерал Бурмейстер неоднократно замечал ему о неуместности ношения длинных волос, и мичман постоянно обещал остричься, но не стригся и являлся каждый раз еще с более отросшими волосами. Комендант, выведенный из терпения, однажды перед разводом, заметив ему о длинноте волос, предупредил его, что, если он осмелится явиться в следующий раз с такими же волосами, то он велит цирюльнику остричь его перед фронтом на барабане. Все знали, что Бурмейстер шутить не любит и, если что скажет, то исполнит. Но каково же было всеобщее удивление, когда Выгодчиков явился на следующий развод с такими же длинными волосами. Бывшие в разводе офицеры ждали спектакля, и он состоялся, но совершенно в другом роде.

— Честь имею явиться! — рапортует генералу мичман самым серьезным образом.

— Вижу, — перебивает его генерал — что вы «имеете честь явиться», но в каком виде? Третьего дня я приказал вам остричься, а вы осмеливаетесь явиться еще с более длинными волосами. Да я вас не только остригу здесь сейчас, но еще на три дня на гауптвахту посажу.

— Я остригся, ваше превосходительство, — отвечает кротко мичман.

— Да как вы остриглись! Разве так стригутся? — горячился генерал — смотрите, у вас волосы лежат на воротнике мундира.

— Короче нельзя остричься, ваше превосходительство, — отвечал с невозмутимым хладнокровием мичман.

— Как нельзя? — свирепеет генерал — я вам сейчас докажу, что можно.

— Нельзя, ваше превосходительство, — повторяет более оживленно мичман и, пародируя генерала, говорит, — я вам сейчас докажу, что нельзя.

Генерал в изумлении отступает на шаг и, скрестив на груди руки, принимает грозную позу оскорбленного начальника.

Мичман, между тем, неторопливо вкладывает полусаблю в ножны, расстегивает у кивера чешую и, снимая левой рукой кивер, в то же мгновение правой сдернул с головы парик. Изумленному взору генерала предстал совершенно голый череп, так как мичман не выстриг, но выбрил себе голову бритвой.

— Короче остричься нельзя, ваше превосходительство, — проговорил почтительно мичман. — Что же касается парика, то я его надел, чтобы не простудить головы. Нынче большой мороз!

Все захохотали. Генерал только развел руками.

— Всего я от вас ждал, — проговорил он смеясь, — но этого никак не ожидал. Идите, да смотрите, в самом деле не простудитесь!

В августе 1835 года, происходили в Калише маневры, в которых участвовала гвардия. Конные части отправились походным порядком, а пехотные отвезли на кораблях. Те и другие вступили в один день. Гвардейские офицеры, принадлежавшие к богатым фамилиям, заняли лучшую в городе гостиницу, и завтраки, обеды, угощенья, попойки и кутежи шли своим чередом каждодневно. О расходах не было речи. Всякий думал только об одном, чтобы не посрамить имени русского. Требования вина и разных гастрономических деликатесов были так велики, что немец, содержатель гостиницы, первоначально завел было счета для своих постояльцев и гостей, а потом сбился и махнув на всё рукой, исполнял капризы своих посетителей, ничего не записывая.

Кончились маневры, назначен был день выступления войск в Россию, немец загоревал: он не знал, с кого сколько нужно было получить ему денег. Некоторые офицеры, узнав о его сокрушениях, нарочно начали над ним подшучивать, говоря ему, что он ничего не получит, так как у него никаких доказательств о том, кто и что забрал, не имеется. Немец заболел. В день выступления войск, офицеры имели в гостинице последний завтрак, окончив который потребовали, чтобы хозяин подал им счет за всё время нахождения их в его гостинице.

Выходит полубольной хозяин и объявляет, что он никаких счетов не вел, а потому и не знает, сколько ему следует получить с них.

— Ну, и прекрасно, Карл Иванович, — смеются офицеры — вы поступили точно так же, как ваши отцы в 1813 году, когда русские шли вместе с ними против французов. Они тогда с русских денег не брали. Очень вам благодарны за это! Но позвольте нам с вами по этому случаю чокнуться. Дайте шампанского.

Немец, повесив голову, вышел и, спустя несколько времени, вернулся с большим подносом, уставленным бокалами с вином. Офицеры окружили его, выпили за его здоровье и, поблагодарив его за особенное его доверие к русским, пожелали с ним рассчитаться. — «Вы, Карл Иванович, не знаете, сколько с нас следует получить, а мы не знаем, сколько нужно вам заплатить. Позвольте же вам отдать, сколько мы можем». — И молодежь стала класть на поднос, который держал трактирщик, золото: кто горсть, кто две, кто три… Поднос стал наполняться, вот он уж полон, трактирщик не может держать его, становится на одно колено, а молодежь, а за ней и усачи-старики всё бросают и бросают монету. Золото сыплется уже с подноса на пол, а офицеры всё сыплют. Наконец, немец не в силах держать подноса, опускает его на пол, а сам наклоняется над ним и плачет.

— Довольны ли вы, Карл Иванович? — спрашивают его офицеры. Но бедный немец ничего не мог ответить и только шептал: «о mein Gott! о mein Gott! наш великий король и тот не имеет столько золота!»

В начале сороковых годов в Москве проживал известный картежный игрок Нилус. Приобретя покупкою старинный дом светлейшего князя Салтыкова на Мясницкой улице, он поставил его на широкую ногу, завел тысячных лошадей, английские экипажи и грумов, давал роскошные завтраки, обеды и вечера, стараясь привлечь на них высшее общество, и вообще изощрялся делать всё то, чем можно было обратить на себя всеобщее внимание.

Однажды явился он к митрополиту Филарету и, после обычных приветствий, попросил у него благословения на отлитие тысячепудового колокола для какого-то монастыря. Владыко посмотрел на него внимательно и спросил его:

— Что вы желаете: сделать ли доброе дело, или только позвонить?

— Конечно, сделать доброе дело, — отвечал развязно Нилус.

— В таком случае, — проговорил кротко, но внушительно святитель, — лучше пожертвовать рублей тысячу бедным, нежели тратить десятки тысяч на колокол: добро нужно делать, как завещал Спаситель, чтобы шуйца не знала, что творит десная.

Нилус вполне согласился с мнением архипастыря, и предоставил в его распоряжение для раздачи бедным тысячу рублей.

Москва, узнав об этом, только покачала головой. Но когда песня Нилуса была спета, граф Закревский потребовал его к себе и стал упрекать его в предосудительной картежной игре, он хладнокровно отвечал: