Константин Симонов - Симонов и война

По-моему, нет причин опускать это место. Добавлю, однако, что мои рецензенты не без пользы для меня обратили мое внимание на эти страницы, и я, перечитав их, внес некоторые полезные, на мой взгляд, уточняющие дело формулировки.

Пункт 2-й. «На страницах 41–42-й, 67-й, на наш взгляд, не следовало бы односторонне подчеркивать „драп“ 41-го и летний „драп“ 42-го года, поскольку в то время было и другое, более важное — слава Бреста, Могилева, Смоленска, Одессы, Севастополя, Ленинграда».

Что касается страниц 41–42-й моей рукописи, то на этих страницах речь о «драпе» не идет. На них приведена запись рассказа человека «весьма героического», старого казака Парамона Самсоновича Куркина о тяжелом, с боями, отступлении их дивизии на Северном Кавказе в 1942 году. Запись этого рассказа как раз изобилует многими героическими подробностями, хотя речь в нем идет об очень тяжелом и трудном периоде войны.

Кстати сказать, очерк, основанный на этой подлинной записи, был опубликован мною в печати в разгар войны, в 1943 году, впоследствии опубликован, тоже во время войны, в моей книге «От Черного до Баренцева моря» (книга 3-я), и ни тогда, ни сейчас ничто в этом рассказе не вызывало и не вызывает у меня никаких сомнений. По правде сказать, я подумал, что эти страницы моей рукописи названы в отзыве по какому-то недоразумению.

На странице 67-й моей рукописи слово «драп» действительно упомянуто, но именно — упомянуто, а не «односторонне подчеркнуто», как это несправедливо сказано в отзыве. Именно на этой же самой странице рукописи сказано о том, как мы стояли насмерть, и о нашей силе, и о нашем духовном здоровье, и о том, как мы гнали обратно на Запад немцев, — все это есть на той же самой странице, так что ни о какой односторонности нет и речи.

Однако я тем не менее со вниманием отнесся к замечанию моих рецензентов, и хотя мне раньше казалось, что все то, что я хотел сказать, сказано достаточно ясно, я еще поработал над текстом и внес в него дополнительные уточнения, исключающие какие бы то ни было сомнения в том, что я в действительности имел в виду сказать в данном случае. Добавлю, что, по правде говоря, это одно-единственное из всех замечаний моих рецензентов показалось мне как-то обидно по отношению ко мне сформулированным: неужели необходимо было мне напоминать, что в 41–42-м году была «слава Бреста, Могилева, Смоленска, Одессы, Севастополя, Ленинграда»? Неужели же я этого не помню? Если бы не помнил, наверное, бы не делал картины «Бессмертный гарнизон» о Бресте, не писал бы «Живых и мертвых» о Могилеве, не писал бы повести «Левашов» о защитниках Одессы, не писал бы «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины», — короче говоря, в этом, единственном случае мои товарищи рецензенты заговорили со мной как-то недостаточно по-товарищески.

Пункт 1-й. «Места рукописи, посвященные партийным и государственным деятелям — И. В. Сталину (стр. 88, стр. 162–167), Н. С. Хрущеву (стр. 48, 51,52), А С. Щербакову (стр. 131-а, 132,162–167), У. Юсупову (стр. 1–3) целесообразно согласовать с Институтом марксизма-ленинизма».

Следует или не следует согласовывать с Институтом марксизма-ленинизма данные места моей рукописи, очевидно, в конечном счете решать не мне. Однако хочу высказать свою личную писательскую точку зрения и дать некоторые фактические справки.

На странице 88 рукописи кратко сказано о моей писательской, психологической догадке, почему Сталина, как человека, интересовала в русской истории личность Ивана Грозного. Это моя собственная догадка, и догадка именно психологическая, согласовывать ее негде, а лишать писателя возможности размышлять в своих книгах над психологией исторических личностей значит вообще лишить его возможности писать о них. Это по существу. А если брать формальную сторону вопроса, то именно этот кусочек моего «Дневника писателя» был дважды опубликован в советской печати: в журнале «Новое время» и в книге «Каждый день длинный».

Упоминание имен Сталина и Щербакова на страницах 162, 167 связано с моими воспоминаниями о режиссере Всеволоде Пудовкине и его работе над экранизацией «Русских людей». Здесь в рукописи тоже, на мой взгляд, не содержится ничего такого, что требует научно-исторических согласований. Как согласовывать разговор по поводу моей пьесы и поставленного по ней фильма, происходивший с глазу на глаз между мной и Щербаковым? Или мои мысли о том, как Сталин относился к моей повести «Дни и ночи» и к сделанной по ней театральной инсценировке. Это по существу, а с формальной стороны добавлю, что и эти страницы моего дневника были опубликованы в советской печати в журнале «Искусство кино», а затем в моей книге «Разговор с товарищами» (1970).

На страницах 130-а-132 моей рукописи идет речь о том, как генерал Д. И. Ортенберг был переведен с должности главного редактора «Красной звезды» на должность начальника политотдела армии. Эти страницы рукописи ничем не задевают памяти А. С. Щербакова, которого я любил и о котором много и с любовью написал в своих дневниках. Однако, если редакция сочтет нужным сделать сокращения в этом моем рассказе, я готов на купюру двух абзацев, начиная со слов «сам он никогда не говорил» и кончая словами «карандашом в руке». Делать или не делать эту купюру предоставляю на усмотрение редакции.

На страницах 1–3 моей рукописи упоминается об Усмане Юсупове. То, что я написал о Юсупове, написано с глубоким к нему уважением, полностью соответствующим тому уважению, которое к нему питают в Узбекистане. Товарищи, читавшие мою рукопись, могут этого не знать, а я хорошо знаю, что в Узбекистане есть и музей, посвященный деятельности Юсупова, и памятник ему, и совхоз и улица, названные его именем. А мою психологическую писательскую оценку личности Юсупова вряд ли есть нужда согласовывать с научно-исторической точки зрения.

Упоминания о Хрущеве на страницах 48, 51 и 52-й моего «Дневника», как мне кажется, тоже не нуждаются в такого рода согласованиях. Речь идет о чисто человеческих наблюдениях и психологических черточках, подмеченных писателем, который встречался с Хрущевым в Ленинграде и на Южном фронте в бытность его членом Военного совета. Никаких политических оценок деятельности Хрущева в моем «Дневнике» не содержится. Хрущев был для меня тогда членом Военного совета фронта, и только в этом качестве я о нем и писал. Ни критики, ни апологетики в моих писательских наблюдениях не содержится, просто рассказано о нескольких реально имевших место встречах на фронте в 1942–1943 годах без каких-либо реминисценций или перебросок в последующие периоды его деятельности.

Как видите, я внимательнейшим образом познакомился и с отзывом, и с постраничными замечаниями товарищей из Военно-мемуарной комиссии. Весьма большое количество их замечаний я с благодарностью принял и внес соответствующие поправки или сделал соответствующие купюры. Некоторые замечания принял частично и тоже внес соответствующие поправки. А некоторые замечания принять не мог, в этих случаях постарался объяснить, почему я их не считаю невозможным для себя принять.