Юрий Щеглов - Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Если бы Сталин сумел приписать себе все заслуги в победе над фашистской Германией, то не преминул бы это сделать, не задумываясь ни на секунду о последствиях такого шага. Есть несметное число подтверждающих выраженную мысль фактов. Он и безымянная, ведомая им могучая серая масса — вот идеал вождя. Сталин у миллионов людей украл победу. С десяток фамилий маршалов мелькало на дальнем плане. Славили только погибших героев из среднего и младшего начсостава, а также солдат вроде Александра Матросова. Сталин начал расчищать площадку под прижизненный монумент — и не где-нибудь на канале Москва-Волга, а в центре Москвы, еще до конца войны. Подмяв под себя высшие командные кадры, он с долей раздражения следил, как Эренбург, более остальных из русских писателей содействовавший разгрому гитлеризма, становился звездой первой величины, любимцем армии, состоящей в основном из русских, и влиятельной международной фигурой, более влиятельной, чем Шолохов, Фадеев или Симонов, вместе взятые. Популярности Эренбург добился вопреки Сталину. Он трудился как вол, не щадя себя, часто сочиняя по две-три статьи на день. Почти одинаковые по размеру публицистические шедевры приобрели сейчас — через полвека — ценность архивных документов, чего наши ангажированные всеми, кому не лень, историки еще не поняли. Выступления Эренбурга стали подлинной летописью войны, и она, эта летопись, в целом создана на высоком художественном уровне. В ней нет многого, но то, что в ней есть, неколебимо. Документальная основа военного эренбурговского пласта бесспорна и, безусловно, послужит будущим — я надеюсь — когда-нибудь спохватившимся историкам неисчерпаемым фактологическим источником, позволяющим проникнуть в психологию сражающегося народа.

Эренбург был бесстрашен, бескомпромиссен, жесток и определенен. И напрасно недоброжелатели коммунистической и левой ориентации не замечают его, а правые, загипнотизированные голосами с Запада, критикуют, иногда в завуалированной форме, за призыв: «Убей немца!». Гитлеризм сам не оставил Эренбургу выбора. Как умный и дальновидный человек, Эренбург понимал, что впоследствии твердая позиция, выраженная смертельным лозунгом, будет использована недругами для обвинений в различных грехах — от националистической ослепленности до общественно-политической глухоты. Доступную и в известной мере примитивную формулу Сталина «гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ, немецкая нация остаются» — Эренбург и не пытался оспорить. Но он также знал, что когда гитлеры уходят, они уводят с собой — и прежде всего в моральном плане — немалую и, что обиднее всего, наиболее работоспособную и воинственную часть населения. Они — гитлеры — уводят с собой молодежь, которая очарована легендарностью и лживо героической стилистикой происшедшего, начиная от прямого вранья и кончая эстетизацией вермахтовской и гестаповской формы, в чем и мы достаточно много преуспели. Эренбург был против такого подхода. Я полагаю, что если бы от него зависело появление на экранах фильма «Семнадцать мгновений весны», то изделие Юлиана Семенова и Татьяны Лиозновой никогда бы не стало любимым произведением нового поколения.

Сейчас мы с нелепой и внеисторической трактовкой войны встречаемся скорее не на Западе, а у нас, на Востоке. Гитлеры не исчезают бесследно, и постыдно любоваться под покровом объективности условной и кровавой мелодрамой, в то время как к ней и прикасаться негоже, а если кому-то и вздумается войти в немецкую струю тех зловонных лет, то не иначе как ощутив в себе мощные творческие силы толстовского пошиба, способные пробить чужую — иноземную — оболочку, как пробил ее Толстой, изображая Наполеона Бонапарта.

Но Европа не погибла, перед тем пережив нелегкий период ее похищения, о котором мечтал в одинаковой мере и Гитлер, и Сталин. Европа вышла из военного хаоса еще более прекрасной, чем была. Один из столпов европейской культуры — Эренбург — не позволил себя обмануть. Он жил своей правдой, его внешний конформизм имел под собой не идеологические, а житейские основания. Мотором последних являлась не жажда выживания, но жажда переживания тяжелейшей эпохи во имя благой цели. Эренбург жил собственной правдой и писал, что проходило перед глазами и что узнавалось из первых уст. Теруэль. Уэска. Герника. Барселона. Париж. Поставленная на колени Европа. Варшавское восстание. Бухенвальд. Дахау. Освенцим. Треблинка.

О том, что натворили нацисты на территории нашей страны, и нечего говорить. Эренбург видел зорче всех. Во всяком случае зорче Сталина и даже зорче выдающихся военачальников заключительного этапа войны. А человеческие страдания и страдания природы ощущал глубже. Чужую боль он воспринимал острее, хотя и личной было предостаточно — погиб муж дочери Ирины Эрбург, три сестры остались в оккупированном Париже. Со старшей — Марией Григорьевной — так и не удалось свидеться. Многих близких людей унесла война. Эренбург мыслил широко и чувствовал неэгоистично. Время, невзирая на оды Человеку у руля, не отвергло ни его, ни его творчества. Насмешки Солженицына, проделавшего далеко не идеальный жизненный путь, хоть и страдальческий на каком-то коротком отрезке, не задели Эренбурга и не принизили совершенного им. Попытка набросить тень на испанский период, предпринятая Иосифом Бродским, ни к чему не привела. Сами по себе удары, нанесенные нобелиатами, симптоматичны: крайности сходятся. Однако репутация Эренбурга устояла. Давление немецкого элемента — вечно вчерашнего — на Западе уже чувствуется куда меньше. Пройдет еще немного времени, и максималисты, обретшие приют в свободном мире, спохватятся и бросятся наперегонки пересматривать собственные точки зрения, выраженные с таким апломбом и такой гордыней.

Несметная родня Эренбурга в период военной бури погрузилась в пучину бедствий. Несметное количество людей приняли смерть рядом с братьями по оружию на общих полях сражений, в застенках гестапо, в лагере Дранси, на побережье Ла Манша, в Сталинграде, под Прохоровкой, при освобождении Киева и, наконец, в Берлине. Евреи умирали как русские — советские — солдаты среди русских — советских — солдат. Это безусловно и соответствует документальной правде. От этого никуда не уйти, и никуда не деться академику Шафаревичу и журналу «Наш современник». Но евреи умирали и в одиночестве как жертвы Холокоста: от немецких пуль, от пуль коллаборационистов, и Эренбург не собирался умалчивать правду. Евреи умирали поголовно только потому, что они евреи. Виктор Некрасов на митинге в Бабьем Яру в ответ на чью-то реплику, что здесь похоронены останки не только евреев, справедливо отметил, и я это слышал сам: