Юрий Щеглов - Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Не беда! Вокруг благодарные антифашисты и просто добрые, отзывчивые люди, готовые оторвать молочишко от собственных детей, чтобы спасти Зайцеву со товарищи. Они мчатся в Гэйлорд, чтобы выручить своих покровителей из далекой северной страны.

«И все-таки испанцы раздобыли немного молока, которое, вероятно, и спасло нам жизнь», — завершает Зайцева, как ей кажется, крутой эпизод из карьеры воительницы-интернационалистки. Получается, что это было поистине редчайшее и драгоценное — почти птичье — молоко.

А двумя этажами выше Эренбург стоит со стаканом водки в руке, выслушивая Пассионарию и готовясь идти писать очередной репортаж. Он ничего не знает о болезной Зайцевой, иначе бы стоял не со стаканом водки, а с бутылкой! Запьешь с горя от подобных писаний!

Как тут пользоваться советскими источниками! Жаль, что Зайцева в нелепый рассказ приплела фамилию Григория Штерна, которому действительно осталось не так уж долго жить. Сталинский мышьяк — не испанский: бьет без промаха.

Оставим в стороне трогательную заботу испанского народа о советских специалистах известного профиля. Сосредоточимся на мышьяке. Мистическое совпадение беседы о портсигаре и лацкане имеет прямое отношение к фантазии Зайцевой, основанной на слухах. Яд, мышьяк, цианистый калий, отравление — непременные фантомы сталинской политики. Сталинский уклад жизни просто не мог обойтись без них. Они всегда выдвигались на первый план — и в Мадриде, и в Москве, и где угодно. Они — атрибут, незаменимый прием, двигающий процесс. Слухи и показания арестованных — вот ноги официальной лжи, которая держится на них.

К величайшему сожалению, шитые белыми нитками россказни Зайцевой не одиноки. Таким же образом несложно распатронить десятки эпизодов из «Испанского дневника» Михаила Кольцова и вывернуть наизнанку их обманную сущность. Нужно только заняться посерьезнее и получить доступ к архивам, в том числе и западным. Таким же образом многие страницы мемуаров Эренбурга, если взяться за них по-настоящему, ожидает подобная участь. Альтернативные источники теперь доступнее. И эренбурговские репортажи из Испании не всегда выдерживают проверку временем, хотя они составлены более искусно. Франкистские материалы при таком анализе — обязательны и незаменимы. Непоколебимо, как скала, стоит только роман «По ком звонит колокол». На него можно опереться. Вещи Джорджа Оруэлла с годами становятся сильнее. Чем больше узнаешь от других и из других источников, тем больше испытываешь чувств к этому странному человеку со странной — колониально-полицейской — биографией доиспанского периода.

Эренбург выпадает из этого перечисления по понятным и объяснимым причинам. Я пишу о таком свойстве его испанского наследия с величайшим сожалением, хотя фактура в нем, в наследии, есть и ее можно и нужно использовать, не отвергая с пренебрежением.

Никто ни о чем старался не спрашивать, шептались на далеких прогулках, стенам дома и телефонам не доверяли. На вечере памяти Михоэлса Эренбург, по собственным словам, «еще ничего не предвидел». Полина Семеновна Жемчужина-Молотова, урожденная Перл Карповская, возле гроба великого артиста провела шесть долгих часов, что не осталось незамеченным. В мае 1948 года ее вывели в резерв Министерства легкой промышленности РСФСР. Сталин никогда не торопился с арестом, давал жертве некоторое время помучиться. Кажется странным, а порой и не верится, что Эренбург, частенько наблюдая маневры своего бывшего протеже, секретаря парторганизации Союза писателей Николая Грибачева, драматурга-плагиатора Сурова, нанимавшего для создания собственных шедевров белых рабов, слушая дикие высказывания лощеного Константина Симонова, прочно забытого нынче драматурга Ромашова, клейменых критиков Ермилова и Пименова, закрывавшего некогда Камерный театр Таирова, громко отпускавшего антисемитские реплики Аркадия Первенцева и, наконец, бесстыдного обожравшегося толстяка Анатолия Софронова, секретаря Союза, — ни о чем не догадывался и ничего не предвидел. Ведь события прямо катились к погрому.

С другой стороны, разве о чем-либо догадывалась Жемчужина-Молотова, близкая к самой верхотуре, но так неосторожно, скорее, вызывающе поступившая на похоронах Михоэлса и давшая «формальный» повод Сталину к репрессиям? Хотя какой повод нужен был Сталину? И почему Молотов не предостерег жену?

Неоправданные надежды порождали слепоту и глухоту. По-человечески это понятно. Что оставалось еще измученным и запуганным людям, как ничего не «предвидеть»? Они жили в кровавом хаосе и так же хаотично поступали. Вот уж поистине — надежда покидает нас последней! Пословица затаскана потому, что верней ее нет.

Легальное избиение космополитов на протяжении нескольких лет являлось внешним прикрытием того, что вытворял Абакумов, а затем Рюмин с членами ЕАК, людьми, причастными к изданию «Черной книги», и с так называемой плотвой — инвалидами пятого пункта, ни к чему не имевшими отношения. Пятый пункт приравнивался к пятой колонне. Если считавшийся культурным Жданов, который умер в 1948 году, еврейский вопрос держал на близком втором плане, а антисемитизм при нем как бы ассистировал расправу с интеллигенцией, то после его смерти окончательное решение еврейской проблемы в СССР потеряло пластичность и быстро покатилось по железным лубянским рельсам к финалу. Новый вершитель судеб подследственных — Рюмин, напоминавший росточком Ежова и Сталина, виделся хозяину Кремля сперва вполне подходящей фигурой. К концу 40-х годов репрессии набирали обороты. Начали вновь брать жен и через них оказывать давление на мужей, иногда еще остававшихся на свободе, — случай с Молотовым и Поскребышевым. В прессе царил разгул, а в лубянских кабинетах торопливо варганили целые сценарии процессов, сроки которым определял лично Сталин. Он сам аранжировал хаос, очевидно считая, что в подобной обстановке легче и проще расчетливыми и точными ударами выбить уже не соперников в борьбе за власть, а просто неугодных и раздражающих его людей. Он чувствовал приближение смерти и мстил тем, кто должен был остаться после него и осуществлять власть над огромной страной. Так был вырублен клан талантливых Вознесенских, людей абсолютно советских и не претендующих на первые партийные роли. Так он подсек Молотова, еще крепкого и обладавшего огромным опытом человека, который мог претендовать на первую роль после смерти вождя. Так он отодвинул Берию, хотя понимал, что после него грузинам в Кремле делать нечего. Так он убрал Жукова, справедливо полагая, что русский народ не прочь иметь подобного лидера. Ни Хрущева, ни Булганина он не трогал — не мог поверить, что подобные ничтожества пробьются в первый ряд. Сталин постоянно требовал от органов госбезопасности ускорения дознаний. Но стоглавая и сторукая гидра просто не успевала за молниеносной мыслью вождя.