Юрий Щеглов - Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Силы мятежников изначально обладали известным преимуществом. Офицерская и генеральская прослойка накопила опыт современной колониальной войны, в то время как советские кадры не прошли такой школы. Они давно не слышали свиста пуль и действовали на учениях по мирным картам. Они несли груз Первой мировой и Гражданской войн, участвуя в них на низших должностях. Здесь Гитлер и Муссолини обвели Сталина вокруг пальца, превратив Пиренейский полуостров в военный, а не политический полигон. Испанский опыт, судя по будущим сражениям, не дал нам ничего положительного в боевом отношении. Сталин подверг возвратившийся контингент разгрому. Под пулю попала масса храбрых и честных солдат. Москва недооценила значение кадрового потенциала — ни своего, ни противника, а кроме того, поставила военные и стратегические интересы на службу политическим и идеологическим догмам, заплатив через несколько лет за подобный просчет колоссальную цену. Известное выражение Сталина, что кадры решают все, надолго осталось пустым звуком. Только во время Великой Отечественной войны народ выдвинул из своей среды новые, свежие кадры взамен выбитых дотла самовлюбленным, самоуверенным и, в сущности, недалеким вождем.

После ареста Абакумова и посаженных вместе с ним сотрудников Министерства госбезопасности дознание перешло к менее значительным личностям, чем Комаров и Шварцман. Подробности процесса не могли, разумеется, удовлетворить Сталина. Ничего существенного стенограмма не содержала. Досудебная кулачная обработка таких людей, как Соломон Лозовский, Перец Маркиш и Борис Шимелиович, не дала никаких серьезных результатов. Фактам дознаватели просто придали обвинительно-склочный характер. Ничего тайного, ничего сверхъестественного не было раскрыто. Досаднее другого выглядело, что и Лозовский, и Маркиш, и Шимелиович к началу процесса и в первые дни быстро восстановились в психологическом и даже физическом плане и обрели прошлый человеческий облик, дерзнув говорить Чепцову и помощникам — генералам Дмитриеву и Зырянову — то, что считали нужным. Кроме того, подсудимые часто вскрывали подоплеку событий, о которых вождь знал, хотя бы в общих чертах, но стремился выяснить подробности. Таких моментов можно отметить великое множество. Стенограмма как бы изнутри освещала известное снаружи. Фасадная стенка того или иного события снималась самими подсудимыми, объемы информации возрастали, что и отличало эту Супрему от прошлых московских процессов, где подсудимым не удавалось довести до председательствующего и заседателей собственное мнение и оценить правдивость представленных фактов.

Ужас Большой супремы состоял в том, что происшедшее стало известно спустя десятки лет. Результат не зависел от судоговорения, и здесь Большая супрема и довоенные московские процессы обладали зловещей идентичностью. Решения принимались заранее — и не органами юстиции, а в Кремле, на Лубянке и в ее областных филиалах.

Иногда понять до конца, зачем, например, сидевший до процесса три с лишним года в тюрьме и истерзанный сперва абакумовскими костоломами, а затем — рюминскими садистами талантливый, темпераментный, с красивым, вдохновенным лицом Перец Маркиш рассказал Чепцову, Дмитриеву и Зырянову о нижеприведенном эпизоде, не представляется возможным. То ли по каким-то соображениям личного порядка, то ли по настоянию «сценаристов», то ли потому, что отстаивал истину, как ее понимал в тот момент. Для нас важно иное — вдвижение Эренбурга в процесс, третье развернутое упоминание о нем и выявление его позиции, отраженной отчасти в мемуарах — а в мемуарах Эренбург писал лишь о самом для себя существенном.

Вот что говорил Перец Маркиш в ответ на вопрос, кто участвовал в составлении письма в отношении Крыма.

«В 1948 году нас, писателей, вызвал Фадеев. Там были Бергельсон, Фефер, Галкин и я. Я как-то сидел в стороне. Это было после статьи Эренбурга „По поводу одного письма“, опубликованной в „Правде“. Кому какое дело, как это письмо создавалось. Тогда Фефер обращается к Фадееву и говорит: „Вы знаете, Александр Александрович, как возникло это письмо? Я был в ЦК, мне секретарь сказал, что никто письма Эренбургу не присылал, а это был политический шаг“. Фадеев очень тактичный человек, может быть он знал больше, чем Фефер, но этот факт говорит сам за себя».

Остается неясным, в сущности, о чем свидетельствует приведенный Перецем Маркишем факт и почему он был поднят во время допроса на поверхность. По дальнейшим репликам, где возникает фамилия Рюмина, можно лишь догадываться. Догадки, да еще при оценке подобной ситуации, — опасная и зыбкая почва. Как бы не задеть чем-то память погибших. Но если дистанцироваться от трагических обстоятельств, в которых оказался чувствующий приближение смерти поэт, от душевного состояния самого поэта и целиком сосредоточить внимание на Эренбурге, то несколько важных ситуаций поддаются объяснению. По опыту работы в «Литературной газете» я со всей ответственностью могу утверждать, что множество писем в редакцию сочиняются или самими журналистами, или по их настоянию. Исключения составляли просьбы, жалобы, доносы и тому подобные произведения. Оригинальные письма политического характера, и особенно из-за рубежа, чрезвычайно редки. Поэтому Фефер, который таковую особенность советской печати знал лучше меня, имел все основания доверять словам секретаря ЦК, который лишь констатировал обыкновенную практику.

Теперь возвратимся к статье Эренбурга. Замечу, что о ней на Западе и в Израиле написано немало осуждающего. Спорить с теми, кто клеймит Эренбурга за выполнение сталинского заказа, поддержку внешнеполитического курса правительства Страны Советов и прочие вещи, которые были направлены против сионистской идеи, совершенно бессмысленно. Я уже писал, что Эренбурга обкладывали за все на свете. Его обвиняли, что он учинил пьяный скандал в присутствии Голды Меир с целью демонстрации собственного антисионизма или что он в присутствии гостей албанского посла одернул кинорежиссера Марка Донского, который выступал за эмиграцию евреев в Израиль. Источником для упреков служили воспоминания Голды Меир и донесения сотрудника израильского посольства Намира. Трудно себе представить всегда элегантного и сдержанного Эренбурга в облике подвыпившего сталинского агитатора. Он умел в весьма корректной форме выразить мнение, не прибегая к подобным приемам. Вряд ли Эренбургу взбрело на ум читать нотацию Марку Донскому в особняке албанского посольства, чтобы продемонстрировать советскому руководству непоколебимость собственной ассимиляционной точки зрения. И Голда Меир, и Намир не очень хорошо понимали, перед какой угрозой стояли евреи в России Сталина. Они не до конца понимали, что может с легкостью произойти, если Эренбург перестанет проводить линию, которую, кстати, не менял в течение многих десятилетий. Вот почему оправдывать Эренбурга не имеет никакого смысла. Он считал себя всегда русским писателем, хотел жить в России и не мыслил себя вне нее, хотя и длительное время находился в Париже. Взгляд Эренбурга на создание государства Израиль не удовлетворял тех людей, кто закладывал основы этой страны, но русский поэт и прозаик, один из ведущих публицистов в период Великой Отечественной войны, составитель и редактор «Черной книги» был человеком иной судьбы и защищал равноправие евреев, живших на территории России, — защищал право самоиндентификации, право относить себя к народу, среди которого жил и на языке которого творил, независимо от генетического происхождения. Кровь он ни во что не ставил. И делал правильно.