Юрий Щеглов - Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Председатель суда и председатель Военной коллегии Верховного суда генерал-лейтенант Чепцов знал характер Сталина лучше недавнего провинциала и, несмотря на предрешенность приговора и закрытость этой Супремы, проводил свою линию весьма осмотрительно, вытягивая на поверхность все, что можно было вытянуть. Он действовал спокойно и невозмутимо, позволяя подсудимым вскрывать механику следствия, отлично понимая, что не ему отвечать за нее, а со своим заданием он так или иначе справится. Такая позиция позволила Чепцову сохранить видимость юридически обоснованного приговора, хотя его чудовищность и несправедливость превышали даже чудовищность и несправедливость следственных действий.

Несомненно, что каждая появившаяся в стенограмме фамилия, а перед тем — прозвучавшая в зале суда, прошла сквозь сталинский фильтр, особенно когда дело касалось таких международных фигур, как Эренбург. Сюжет, разворачиваемый Чепцовым относительно Эренбурга, где упор делался в первую очередь на «Черной книге», можно было использовать при желании, придав ему обвинительный уклон, но можно было и оставить без внимания. Если Сталин пожелает — пожалуйста! Если пропустит и оставит все как есть — тем лучше! Чепцов понимал значение Эренбурга и учитывал его известность. «Черную книгу» проще и удобнее проанализировать в угодном вождю смысле, приписав авторам враждебные намерения. Сталину такой анализ ближе, чем идиотские фантазии Рюмина. Эренбурга легко в сложившейся ситуации выдвинуть на первый план или, наоборот, задвинуть подальше, а то и вовсе не заметить, коли на то будет высочайшая воля.

Куда неученому Рюмину справиться с настоящими крючками! Не в состоянии он с ними был тягаться! Оттого и попал вскоре под пулю, а крючки жили всласть еще десятки лет. А Чепцов виноват в смерти членов ЕАК не меньше Рюмина с Абакумовым, если не больше. Он был последней надеждой обреченных.

После смерти Сафонова я получил от Жени письмо, где она опять припоминала детство. В юбилейную круглую дату — ей исполнилось пять лет! — отец подарил ей изящно сделанную игрушку: мечту любой малышки. Называлась мечта «Волшебный уголок». В комнате со стенами из папье-маше красовался крошечный буфет с застекленными дверцами, посередине стоял настоящий красного дерева стол, по бокам — четыре гнутых венских стула, сверху свисала лампа под розовым, с оборками, абажуром. И она зажигалась, если нажать беленькую кнопочку, подсоединенную к батарейке.

В комнате царствовала Дюймовочка. Она расставляла посуду, принимала гостей-куколок, до поры лежащих в специальной коробочке. Когда гости покидали гостеприимный приют, Дюймовочка отправлялась на прогулку или в магазин пополнить запасы провизии. Плетеная корзиночка ждала у двери. Часами отец играл с Женей, переставлял фигурки, зажигал лампу, голосом воспроизводил реплики гостей. Он получал от игры необычайное удовольствие. В нем сохранилось немало детского, дореволюционного, от дворянской, офицерской семьи. Лагерная действительность не разрушила душу, не надорвала дрожащую сердечную струну. Несмотря на хорошее знание теневых сторон жизни, он постоянно повторял:

— Я уважаю и люблю жизнь! Она заслуживает уважения! Даже наша жизнь — социалистическая. Нужно любить и уважать жизнь.

Когда-то, еще в сибирских Афинах, Женя сказала;

— Я уважаю жизнь. Я не пренебрегаю жизнью. Даже нашей, социалистической. Что остается делать простому, не отмеченному знаком судьбы человеку, как не уважать и любить жизнь?! В войну отец возвращался с ТЭМЗа, если мы с Наташкой еще не спали, укрывал поверх одеяла теплой безрукавкой и подсаживался на кровать, усыплял разными историями. Он вспоминал, как жил у лесника, ходил по ягоды, собирал грибы, купался в холодном ручье, обещал нам путешествие на загадочную Басандайку. Басандайку, которая, по легенде, когда-то принадлежала хану Басандаю, он очень любил, несмотря на то, что нынче ее заразили колорадским жуком. Там обкомовские дачи понастроили, а обкомовцев жук не берет. Выходили мы утром из дома вместе: я в школу, он на смену. Наташка завидовала: ты с отцом идешь — счастливая! Я сильно мерзла, глупо отвечала и была и впрямь счастлива. Он как-то умел делать людей счастливыми. Мама была счастлива, хотя видела его насквозь, как я поняла позднее. Однажды я принесла из школы Чарскую: старшие девчонки увлекались, а он объяснил, почему читать Чарскую не надо. Он даже о Чарской все знал. С ним ходить в люди — одно удовольствие. Сколько я узнала необычайного! В седьмом классе я прочитала «День второй». Уже после того как Володя Сафонов вошел в его нутро и превратился в часть живого реального Сафронова, я поняла, почему Эренбург выбрал отца в качестве гида. Лучшего и вообразить нельзя. Как-то мы отправились любоваться томскими наличниками. Ты обратил внимание, какие в Томске наличники?

Откровенно говоря, я наличники на окнах упустил. Наличники — художественная ценность, их скупают и коллекционируют иностранцы, связками вывозят за рубеж, но сами по себе наличники не производили на меня впечатления. Я оказался глух к звонкой и изощренной красоте, которая первым делом пленяла приезжих, в том числе и Эренбурга. В дореволюционном Киеве он наличников сроду не видел. И в Полтаве тоже. Там имелись другие прелести. Черт с ними, с наличниками, думал я. Лучше бы строили небоскребы и теплые ватерклозеты. От отсутствия теплых уборных я, привыкший к городским удобствам, очень страдал. Дворовые деревянные шалаши в замороженном Томске особенно отвратительны, с похабными надписями и рисунками, с пробитыми дырками в женские отделения для подглядывания.

— Никогда за столь короткий час я не узнавала о прикладном русском искусстве так много, как за воскресные прогулки с отцом по улицам Томска. Если бы не он, Эренбург и половины бы не увидел и не узнал. Отец умел делиться знаниями как никто. Он просто их разбрасывал налево и направо: беззаботный, как Крез.

В одном из писем, перед самой кончиной, Женя с горечью возвратилась к давнему разговору нашему в Роще. Отец любил исполнять разные роли, тогда заметила она. Сафронов без них жить не мог, постепенно расширяя список действующих лиц. Кое-какие он исполнял с неприятным рвением. Гамлетом он был особенно отталкивающим. Еще он любил изображать Отелло. Эту роль он предпочитал остальным.

Я тут же позвонил в Томск и спросил по глупости, что она имела в виду? Где отец играл Гамлета и Отелло? В лагерном театре?

— В лагерных театрах не ставили ни «Гамлета», ни «Отелло». Там играли только «Аристократов» Погодина или скетчи из сборников, присланных в КВЧ. Сообразил?