Юрий Щеглов - Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

В общежитии на Первомайской улице, где поселились актеры эвакуированного театра имени Ивана Франко, жила семья известного художника Петрицкого. В Украине он пользовался заслуженной славой. В начале 20-х годов попал под проработку за формализм и низкопоклонство перед Западом, но как-то устоял, занявшись, кроме станковой живописи, оформлением спектаклей. Его супруга, которую я называл тетя Лариса, обаятельнейшая и симпатичнейшая женщина, относилась ко мне ласково и всегда, даже в нелегкие для нашей семьи времена, передавала привет матери и Лотте. Сам Петрицкий был очень красивый мужчина, седой, смуглый, с отличной выправкой. Насмешливая улыбка как бы застыла на его губах. У этой четы имелся сын Толя, старше меня, кажется, на год или два. Он тоже учился в школе имени Сталина, носил зеленоватую форму, фуражку блином, растянутую на железном проволочном круге, и кожаный ремень с медной тяжелой бляхой.

В один изумительный вечер, когда прохлада окутывала Ташкент, я стоял у открытых дверей комнаты и ожидал приятеля Алика Левина, сына знаменитого ленинградского отоларинголога профессора Левина, чьим именем назвали одну из медицинских клиник. Его маленький графический портрет украшал сборники научных трудов, где печатались статьи многочисленных учеников. Мать Алика — русская красавица, красавица из красавиц — или, по крайней мере, она именно такой казалась. Звали ее Татьяной Федоровной. Алик все не появлялся, и я решил сойти во двор, да замешкался. В тот самый момент мимо двери шел Толя. Форма на нем ладно сидела. Лицо приятное, голубоглазое, брови соболиные, во всю щеку румянец. Пахнет от него чем-то сытным, вкусным.

— Привет, — сказал я как обычно: он старше — значит, мне положено поздороваться первым.

Он ничего не ответил, приблизился к проему — я стоял на пороге — и ни с того ни с сего дернул меня за волосы у виска и внятно произнес, кривя полные, вишневые, прекрасно очерченные губы, как на картине:

— Пейсики-шмейсики! Пейсики-шмейсики!

Я знал, что длинные завитые волосы, спускающиеся вдоль уха у верующих евреев, называются пейсами. Но я — не верующий еврей, и у меня никто в роду — ни отец, ни дяди — не носил пейсы. Совершенно ошарашенный, со скулами, которые свела обида, я ничего не отвечал и только смотрел на него в упор. Темно-синие глаза с поволокой и усмешка на полноватом лице выражали какую-то лихость и удовлетворение. Он опять дернул волосы с другой стороны и опять четко произнес:

— Пейсики-шмейсики!

Я стоял не шевельнувшись. Я не боялся его и умел постоять за себя. Но что скажет тетя Лариса, когда узнает, что я подрался с Толей? Трудно будет найти оправдание. Он снял пояс, передвинул бляху, сложил ленту пополам и, пританцовывая на одном месте, щелкнул ремнем перед моим носом, а затем снова дернул за левый пейсик — и больно, надо заметить, — а потом — за правый:

— Пейсики-шмейсики!

Он распевал два слова с еврейским акцентом, как ему слышалось, и получал видимое удовольствие.

Я молчал и только вздрагивал от какого-то горестного чувства. Толя Петрицкий, сын тети Ларисы! Невероятно! За что он меня оскорблял? Я никогда ему ничего дурного не делал. Он еще раз щелкнул ремнем и отправился прежней дорогой в глубину коридора.

— Пейсики-шмейсики! Пейсики-шмейсики! — распевала эта сука, пока не скрылась за поворотом.

В конце 40-х годов Толя по примеру всех деточек украинской элиты улизнул в Москву с любимой неньки Украины и отправился получать образование прямо во ВГИК. Таланта художника, чтобы пойти по стопам отца, у него, очевидно, недоставало, или, возможно, он увлекся тогда входившей в моду профессией кинооператора. Трудностей с поступлением у него, конечно, не возникало. Карьера сложилась сверхблагополучно, он снял много картин, оценить которые я не в силах. Пиком официального успеха явилась бондарчуковская «Война и мир», в которую вбухали колоссальное количество средств. На поле Бородина он запечатлел себя сам в форме то ли александровского солдата, то ли офицера. Я не знаю — выдерживает ли Петрицкий сравнение с Рербергом, Лебешевым, Юсовым или Урусевским. Полагаю, что снимал он на те времена средне, по-советски, формалистическая жилка отца в нем угасла. Художественные приемы Петрицкого-старшего были ярки, оригинальны, а главное — самобытны. Сейчас увидишь холсты раннего Петрицкого-старшего: не ошибешься!

Между тем Петрицкий-младший выдержал перестроечный удар — теперь выдвинулся на одно из первых мест в «Мосфильме». О нем я много слышал всякого, но припоминать негоже здесь, хотя и было бы справедливо.

До сих пор в толк взять не могу: почему он меня оскорбил? Я никогда его не встречал в Москве — ни в Доме кино, ни в Центральном доме литераторов, ни на кинофестивалях. Очевидно, нас интересовало разное. А встретил бы — не знаю, что бы сказал или как бы поступил. С такой-то душонкой прожил всю жизнь, считался служителем муз и порядочным человеком. Он отлично помнит то, что случилось в коридоре театрального общежития в Ташкенте. Это забыть невозможно. У меня, разумеется, был случай ему напомнить, рассказав сей сюжет одному близкому человеку, но я воздержался, решив, что всему свое время. В голову ему не пришло извиниться, хотя бы через десятки лет. Неужели происшествие он считает детской шалостью? Или не прочь повторить действия?

Сцена в коридоре как бы подвела черту под визитом Зускина. Неземная сила насаживает на стержень жизни чем-то сходные внутренне эпизоды, сочленяя их лучше всякого романиста.

К появлению на страницах «Оттепели» фамилии Сафонова отец Жени со временем начал относиться как к личной обиде, едва ли не как к оскорблению и унижению.

— Неужели нельзя было подобрать другую фамилию? — говорил он с горечью. — Неужели от этого пострадали бы интересы литературы?

Когда Женя приехала из Казахстана, он чуть ли не ежедневно затевал расследования причины поступка Эренбурга.

— Во что же он превратил меня? В какого-то злодея. Неужели я дал ему повод во время наших долгах бесед? Или он домыслил меня, мой характер, дорисовал его? Я очень хорошо помню, в чем исповедовался, особенно во время короткой поездки в Кузнецк. Нет, нет, клянусь тебе, я не ожидал подобного от Ильи Григорьевича, иначе я не просил бы его прислать журнал.

— А я ожидала, — призналась потом Женя по телефону. — Ожидала. И Эренбург наверняка прав. Отца спасло то, что он сидел попросту в лагере и не занимал никакейшего положения в обществе. Отец выжил, и если бы его не посадили, то он проделал бы путь Сафонова из второй части «Оттепели». Так что НКВД действовал в данном случае во благо. Я на тебя ничуть бы не обиделась, если бы ты написал обо мне правду, как ты ее видишь и понимаешь. Я дурная, эгоистичная, равнодушная, расчетливая. После того как отец прочел вторую часть, Эренбург как-то ушел из нашей жизни. Отец больше не мечтал: вот поеду в Москву, позвоню Илье Григорьевичу… Сядем, как бывало, в привокзальном ресторане и побеседуем по душам. «Или нет, пожалуй, надо прежде завершить работу над циклом рассказов, послать ему, без всякой цели, и вовсе не для того, чтобы он помог напечататься. Ты, доченька, не думай, — втолковывал он мне, — я вовсе не меркантильный человек и никогда не пользовался своими высокими связями. Я даже к академику Артоболевскому никогда не обращался по личным делам. А ведь знаком, знаком! Тоже беседовал, и не раз! Он интересовался моими идеями!»