Юрий Щеглов - Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Трубку он действительно не выпускал изо рта. Вообще, процесс набивания в бочонок табака, раскуривание, попыхивание и чистка мундштука доставляли ему особое и, очевидно, ни с чем не сравнимое удовольствие. За столом трубку он пристраивал в пепельницу, а в конце трапезы тут же зажигал специальной зажигалкой, которую раздобыл после войны и освобождения из лагеря. Зажигалка иностранной выделки, видавшая виды и издававшая бензиновое зловоние, но работавшая безотказно и вспыхивающая с первого разгона колесика. Кисеты тоже имелись разнообразные, с неодинаковым табаком, и всегда под рукой. В крольчатнике пахло когда как — крепким кнастером или тонким, слабым, почти женским ароматом, а дымок струился то густо-синий, то нежно-голубой, то сероватый, почти невидимый. Я полагаю, что в трубочных занятиях он превзошел Эренбурга и, как способный инженер, которого очень ценили на ТЭМЗе, досконально изучил особенности извлечения удовольствия из индейского приспособления, символизирующего мир и дружбу.

Есть еще несколько моментов, прочно объединяющих центральный персонаж «Дня второго» и отца Жени. Прототип Володи Сафонова любил писать письма и вел дневник. Это был, по словам Жени, правдивый дневник. Отец изливал душу без оглядки, абсолютно не страшась, что тетрадь прочтет чей-то любопытствующий и недоброжелательный взор.

— Зачем вести дневник, если ты вынужден обстоятельствами лгать? — сказал он Жене. — Дневник предназначен для облегчения души и для воспоминаний. Вранье душу отягощает, а воспоминания убивает. Я к своей душе всегда относился серьезно.

Через десятки лет, когда я тусклым московским вечером позвонил Жене в Томск, уже после кончины Сафронова, она — забыл по какому поводу — заметила, что отец часто и подолгу шуршал бумагой по ночам. Я осторожно попытался выяснить, о чем он писал. Женя так и не смогла почему-то ответить и до конца раскрыть тайну.

— Он очень хотел стать писателем и добиться признания. Он мечтал о славе Солженицына. Сочинял пьесы и короткие повести. Читать рукописи — не позволял и сам вслух никому не читал. Ты филолог, привыкла к классике, сердился он, начнешь критиковать и собьешь меня с толку. Я однажды подглядела реплику героини в первом акте: «Синий вечер… Синий вечер и одинокий снег…»

— Как ты думаешь, — спросила Женя, — снег может быть одиноким?

Я дипломатично промолчал.

— Нет, снег не может быть одиноким, — решила она. — Снег может быть единственным, неповторимым, но не одиноким. Кто-то из действующих лиц у отца в пьесе кричал — согласно ремарке: «В чернильнице российского интеллигента высохли чернила…» За сим следовала еще одна ремарка: «Из чернильницы вылетает муха». Я все его хотела уколоть вопросом: как практически это сделать на сцене и увидит ли зритель полет мухи? Мне рассказывали, как Прудкин в «Анне Карениной», играя адвоката, ловил муху. Здорово, гениально! Одно, два движения — и ты видишь саму муху! Вдруг я несправедлива к отцу? На сцене можно сделать все. Но мне все-таки кажется, что он не имел литературного дарования.

Во время очередного разговора, спустя два месяца, Женя внезапно без всякого понуждения снова вспомнила о писательских усилиях отца.

— Спасибо тебе, что ты отца не забываешь. Я очень хочу, чтобы ты реализовал замысел и оставил, хотя бы для наших детей, эту историю. Жаль, если она погибнет. Отец мечтал стать писателем. Да, мечтал! Почему им овладела эта мечта — не знаю точно. Но думаю, что здесь немалую роль сыграла мифическая связь с Эренбургом. В бурные дни 56-го после съезда партии, когда я по распределению уехала в Казахстан, он буквально расцвел без моего иронического и дезинфицирующего воздействия. И однажды добился успеха. Пусть только всетомского. Написал прозаическое произведение, которому дал название «Портянки». О молодом парне, который погиб в колхозе. Я тебе лучше напишу историю этого рассказа, а то по телефону страшно говорить, еще кто-нибудь подслушает и донесет. У нас здесь все доносят на всех.

В последних словах — вся Женя, с ее детской наивностью, прошлыми и нынешними страхами, правдивостью, открытостью и добротой. Тогда же успела она сквозь треск разрядов и гигантское расстояние прошелестеть:

— Если хочешь — оставь мою фамилию. Вряд ли я доживу до выхода твоей книги в свет. А я так мечтаю тебе помочь и каждый день молюсь за тебя и за то, чтобы ты добился успеха. Ты уже его добился. Я знаю, я понимаю. Тебя поддержал Твардовский. И «Пани Юлишка» вещь замечательная, просто замечательная. Но я мечтаю, чтобы ты добился большего, хотя отдаю себе отчет, что для этого в нашей стране надо совершать другие телодвижения, на которые ты, слава Богу, неспособен. А так — напиши про нас все, все, все! И что было за углом твоего дома на улице Дзержинского и в Роще. Я тебе разрешаю. Напиши все, все, все!

Я был тронут настолько, что забыл об осторожности и не свел разговор к какой-нибудь шутке. Меня никто так искренне не ободрял, никто никогда не желал столько хорошего.

Немцы наотрез отрицали наличие в вермахте чего-либо напоминающего наши заградотряды. Немцы отрицали существование у них штрафных рот и штрафных батальонов. Есть ли доказательство противного? Про это никому ничего неизвестно. До разгрома под Сталинградом немцы в плен почти не сдавались, предпочитая смерть. Сталинград их перевернул. Нежелание сдаваться в плен — подтвержденное явление, отсутствие заградотрядов — нет!

Сталин в приказе велел Поскребышеву написать, что немцы после неудачи под Москвой создали заградотряды, штрафные роты и штрафные батальоны, которые восстановили положение, и нам надо перенять удачный опыт верховного командования вермахта. Принялись тут же перенимать: к осени немцы догнали РККА до великой реки, олицетворяющей Россию и русский характер. «Волга, Волга, мутер Волга!» — горланили фрицы, помыв сапоги в студеной воде. И никакой приказ не помог!

Зачем Сталину понадобилась ссылка на немцев и их безжалостный фашистский опыт, если заградотряды вообще существовали в вермахте? Ведь приказ за № 227 изначально был лжив: заградотряды в той или иной форме Наркомат обороны сформировал еще на финской. И далее — вот что раскрылось недавно, и вот почему зек пресловутый тот приказ окрестил фашистским, и вот отчего немцы под Сталинградом навязывали чтение его тем, кто находился в свободном плену, то есть работал в прифронтовых мастерских и сражался со своими соотечественниками лоб в лоб на передовой, укрываясь в городских развалинах, канализационных трубах и траншейных норах. Бункера из битого кирпича занимали только офицеры. У них там и елка под Новый год, и подарки к Рождеству, и неотощавшие бабы в обслугу. Баба — редкость, из-за баб спорили.