Владимир Кантор - Карта моей памяти

Сознание государственного произвола по отношению к независимому мыслителю было всеобщим, особенно явно у русских европейцев. По воспоминаниям очевидцев, «А.К. Толстой, близко осведомленный о деталях процесса несчастного Чернышевского, решился замолвить государю слово за осужденного, которого он отчасти знал лично». На вопрос Александра II, что делается в литературе, граф Алексей Константинович Толстой ответил, что «русская литература надела траур – по поводу несправедливого осуждения Чернышевского» [95]. Был возмущен этим актом С.М. Соловьёв. А спустя тридцать лет его сын В.С. Соловьёв все с той же страстью негодования на несправедливость напишет: «В деле Чернышевского не было ни суда, ни ошибки, а было только заведомо неправое и насильственное деяние, с заранее составленным намерением. Было решено изъять человека из среды живых, – и решение исполнено. Искали поводов, поводов не нашли, обошлись и без поводов» [96].

Зарифмовывая связь позиции Пушкина с позицией Чернышевского, добавлю, что арестовывал его полковник Ракеев Федор Спиридонович. Жандармский офицер, отвозивший тайно гроб с телом Пушкина в Святые Горы (тогда ротмистр). Очевидно, считался специалистом по литераторам.

Чернышевский на каторге. Рисунок А. Сохачевского

Всем казался невероятным арест такого популярного и влиятельного в общественном мнении человека. Почему? Да именно поэтому: если уж влиятельного и безвинного Чернышевского арестовали, то пусть другие боятся и трепещут. Критик «Современника» Антонович вспоминал: «Мы думали, что Николай Гаврилович слишком крупная величина, чтобы обращаться с ним бесцеремонно; общественное мнение знает и ценит его, так что правительство едва ли рискнет сделать резкий вызов общественному мнению, арестовав Николая Гавриловича без серьезных причин. <���…>

Вот как мы были тогда наивны и какие преувеличенные понятия имели о силе общественного мнения и о влиянии его на правительство. Да и не одни мы» [97].

Первый путь из Петропавловки вел в Тобольск, далее Иркутск, а потом уже Нерчинск. Решением Нерчинско-го начальства узника отправили в Кадаинский рудник, оттуда в 1865 г. в Александровский завод. Его провезли практически по всей Сибири. На каторге арестанты относились к нему с большим почтением и прозвали «стержнем нравственности». Стоит привести очень редкий рисунок, на котором каторжный художник изобразил Чернышевского как средневекового ученого (не революционера, подчеркиваю).

Каторгу он отбыл, приговор говорил о поселении, но явочным порядком поселение заменили острогом в Вилюйске, место, которое называли «долиной смерти». Дальше ехать было некуда. От Вилюйска до Якутска было 700 верст. Достаточно сказать, что жандармы, охранявшие НГЧ, менялись каждый год – слишком суров был климат.

Надо сказать, что, видимо, тема Чернышевского волновала императора, и в 1874 г. он послал в Вилюйск к Чернышевскому офицера с предложением просить помилования. Но такого масштаба человек как Чернышевский делает свой выбор не один раз. Всей своей жизнью он этот выбор подтверждает. Его судьбу решали на самом верху, думали его облагодетельствовать. В 1874 г. в Вилюйск был направлена «из Петербурга бумага, приблизительно такого содержания: „Если государственный преступник Чернышевский подаст прошение о помиловании, то он может надеяться на освобождение его из Вилюйска, а со временем и на возвращение на родину“». И полковник Г.В. Винников, адъютант генерал-губернатора Восточной Сибири, был послан к с целью побудить Чернышевского подать царю просьбу о помиловании. Вот что об этом рассказывает сам Винников: «Я приступил прямо к делу: „Николай Гаврилович! Я послан в Вилюйск со специальным поручением от генерал-губернатора именно к вам. Вот, не угодно ли прочесть и дать мне положительный ответ в ту или другую сторону“. И я подал ему бумагу. Он молча взял, внимательно прочёл и, подержав бумагу в руке, может быть, с минуту, возвратил её мне обратно и, привставая на ноги, сказал: „Благодарю. Но видите ли, в чём же я должен просить помилования? Это вопрос… Мне кажется, что я сослан только потому, что моя голова и голова шефа жандармов Шувалова устроены на разный манер, – а об этом разве можно просить помилования? Благодарю вас за труды. От подачи прошения я положительно отказываюсь“. По правде сказать, я растерялся и, пожалуй, минуты три стоял настоящим болваном… „Так, значит, отказываетесь, Николай Гаврилович?“ – „Положительно отказываюсь!“ – и он смотрел на меня просто и спокойно» [98].

Не говорю уж о нескольких вполне безуспешных попытках устроить Чернышевскому побег с каторги; был нескрываемый ужас общества перед откровенной бессудной расправой вроде бы немного цивилизовавшегося и европеизировавшегося общества. Кстати, сам знаменитый каторжанин, человек письменного стола, иронически улыбался, когда до него доходили слухи о возможности побега, что готовы лошади, он усмехался: «Интересно, представляют ли они, что я ни разу не сидел в седле?» Но вот реакция общества, поначалу совсем нерадикальной части общества, показала глубочайшую ошибку (если не сказать – преступление) царя, называемого Освободителем. В архивах сохранился поразительный документ, опубликованный сыном НГЧ, Михаилом Николаевичем. Не могу не привести его.

«Молодая, 16-ти летняя, гимназистка, Коведяева, потрясенная жестоким приговором и увлеченная порывом юного чувства, обратилась с собственноручным письмом к Александру II о помиловании Чернышевского и предложила взамен свою жизнь. Вот ее простое, трогательное письмо:

„Всепресветлейший, державнейший Государь Император, Александр Николаевич.

Простите мою дерзость, что я осмеливаюсь писать к Вам и просить Вас. Вся моя просьба заключается в следующем: окажите правосудие Николаю Львовичу Чернышевскому, содержимому в крепости и обвиняемому в участии в восстании – прикажите освободить его. Он, поручаюсь Вам в том своею головой, совершенно невинен: подобный ему высоконравственный человек не откажется от своих действий. Да и главное в том, что в его виновности нет ни одного прямого доказательства, а он, между тем, все-таки приговорен к каторге на семь лет. Если уже необходимо кого-нибудь сослать, сошлите лучше меня, а оставьте человека, который своим умом может принести огромную пользу обществу. Государь! будьте отцом Ваших подданных – осчастливьте одну из них и потом, если нужно, отнимите у ней жизнь. Но так как я не дорожу жизнью и лишение ее не будет для меня особенным наказанием, то предлагаю Вам посадить меня в такую конурку, где бы я едва могла пошевельнуться, морите меня голодом, лишите меня, наконец, моего единственного утешения – книг, делайте со мною все, что хотите, только спасите Чернышевского! Вы уже сделали так много добра своему народу, окажите же Ваше милосердие девушке, которой не знакомо ни счастие, ни веселие. Чтобы не утомить Вас лишними словами, спешу окончить свою просьбу и, возлагая надежду на Вашу доброту, остаюсь верноподданная Ваша