Владимир Кантор - Карта моей памяти

Макаров : Это очень счастливое качество.

Кантор : Наверное. Я понимаю, что это как бы мой щит. Моя крепость, если угодно. Вот я ею защищен. Ну, опять же, пример литературный, как говорил Бальзак, побеседовав там о каких-то гламурных делах с дамами: «Вернемся к реальности. Что мне делать с Растиньяком?» Вот вернемся к реальности: что мне дальше писать о Толстом? Или о Достоевском.

Макаров : Я думаю, что в этом смысле и писателю вообще полезно быть немножко философом чтобы не поддаваться слишком злобе дня, грубо говоря. Вот мне понравилась ваша мысль, что, вот то ли в интервью высказана, то ли в вашей статьей какой-то, о том, что, в общем, вот такая прямая политизация она вредна художнику. Я все время в последнее время об этом думаю. Как угодно бы, оставайся гражданином, будь, но художественный текст – там должна быть другая мера свободы.

Кантор : Совершенно верно. Собственно, вообще это почти полностью, вот то, о чем вы говорите, подтверждает «Жизнь Арсеньева» Бунина. Он об этом, собственно, написал свое великое произведение. О том, как он, как художник, уходил от политики. Собственно, все его столкновения с русскими тогдашними диссидентами, скажем, условно говоря, народовольцами, народниками и прочее, которые требовали от него немедленного служения тому-сему. «На бой, на бой в борьбу со тьмой!» – не хочу, говорил он. Не хочу! Я не одноклеточное, а многоклеточные трудно вызревают, говорил Бунин.

Макаров : Еще вот один вопрос, на который мне хотелось услышать такое компетентное философское мнение, тем более что мне кажется, что это отчасти входит в круг ваших интересов. Знаете, я прочел у нашего соотечественника, давно уже американского гражданина, Бориса Парамонова. Культуролог, по-моему, очень высокого класса, я не знаю.

Кантор : Да-да.

Макаров : И у него есть такое эссе о Кареле Чапеке. Смысл этого эссе вот в чем: что Чапек обладал грандиозным талантом, равным, может быть, самым великим писателям мира. Но в силу того, что он принадлежал небольшой стране, очень культурной, очень благоустроенной, в политическом отношении очень благоустроенной демократической стране. И это как бы укрощало его талант, потому что талант всегда выбивается за пределы вот этой благочинное™ благоустройства в самом лучшем понимании. И вот мне кажется, что, может быть, в этом смысле ваша мысль об империи, о том, что империя, как ни относись к ней политически, но в культурном смысле она бывает конструктивной, что ли, плодотворной для писателя.

Кантор : Чрезвычайно, да. Думаю, что да. Я думаю, что Парамонов и прав, и неправ, поскольку Чехия была частью Австро-Венгерской империи.

Макаров : Ну, конечно, да.

Кантор : И это было очень важно. Не случайно там появился помимо политического Чапека и Кафка.

Макаров : Вот тогда они и появлялись, когда была империя!

Кантор : Конечно. И Гашек тот же самый и т. д. А ушло все – ну вот Кундера. Ну Кундера, собственно, эмигрант, он тоже не совсем чешский писатель. У Федотова, русского, опять же, философа, историка, есть прекрасное определение Пушкина: «Поэт империи и свободы».

Макаров : Замечательно сказано!

Кантор : Он, с одной стороны, воспевал Петра, с другой стороны, «в свой жестокий век восславил я свободу». Никуда не деться от этих слов.

Макаров : И оказывается, одно не противоречит другому.

Кантор : Абсолютно нет. Да, абсолютно нет. Это ужасно напугало. Помните, что вначале «и в мой жестокий век восславил я свободу» было вычеркнуто, «что прелести живых стихов я был полезен» – переделал Жуковский. Как ни смешно, восстановили в советское время. И тот же Федотов написал: «Похоже, большевики не понимают, что Пушкин это не Тредьяковский».

Макаров : Видимо, та чрезмерность русского бытия всегда, которая очень для конкретного человека мучительна и неуютна, но оказывается, что для литературы она, в общем, очень способствует ей, так, грубо говоря.

Кантор : Ну, грубо говоря, без проблем нет литературы. Вы знаете, вот в какой-то момент я понимаю, почему большие немецкие писатели возникли после войны – Бёлль, Грасс и т. д. Это была реакция на разрушенную гармонию. Писатель пытается восстановить гармонию, но для этого она должна быть разрушена. И вот когда я был в Германии, по стипендии Бёлля я там жил почти полгода, вижу, что мухи от скуки дохнут. Настолько все благоустроено. Куда ни шагнешь – и тут тебе соломку подстелят, а здесь тебе коврик подложат. И когда я смотрю немецкие фильмы, где они придумали какие-то ужастики, я своим друзьям-немцам говорю: «От скуки еще не такое придумаешь!»

Макаров : И тут, знаете, опять вот вспоминается великая мысль Достоевского, она теперь уже, по-моему, достаточно хрестоматийна, но она меня не оставляет, о том, что человеку для счастья необходимо столько же несчастья, сколько и счастья.

Кантор : Человек страдать должен. Чтобы писать – страдать нужно. Конечно.

Макаров: И в этом смысле, может быть, философия необычайно полезна пишущему человеку.

Кантор : Думаю, что да. Пишущий человек без философии не может. Но вы сами об этом все время говорите: что без философии никто не может жить. Я ведь, с одной стороны, философ профессиональный, с другой стороны, я не кончал философского факультета. То, что называется базовое образование. Оно чрезвычайно важно. Думаю, если бы я кончил философский факультет, может, я не стал бы писателем. Потому что голова забивается некими схемами, которые в тебя вложили. А в меня их не вкладывали, я их сам находил. Ну, у меня отец – философ. Я действительно мальчишкой в тринадцать-четрынадцать лет читал Декарта, читал Спинозу и т. д. Но я читал их не как студент. Их я читал просто потому, что мне было интересно. Я не знаю, по-моему, в шестнадцать лет я бредил Фейербахом. С какого перепугу? Но вот мне понравилось, я его читал насквозь. Потом, если бы я пошел на философский, мне бы, наверное, так объяснили его, что я моментально разлюбил все это. Так я философию всю и читал таким вот образом. А потом так сложилось, что я оказался в философских кругах, в философской среде, и выяснилось, что я знаю философию, в общем, не хуже, чем мои коллеги, которые ее проходили в университетах. Но по-другому

Макаров : Владимир Карлович, видимо, все-таки и философу некая художественная прививка оказывается очень, так сказать, необходимой.

Кантор : Конечно.

Макаров: Какая-то непосредственность, какая-то эмоциональность.

Кантор : Последний пример, на этом кончаю, это Владимир Соловьёв, который, как мы знаем, был не только великий философ, теолог и т. д. Он же родоначальник символизма как поэт. Он был потрясающий поэт! И из него выросли и Блок, и Белый, Брюсов, Бальмонт и прочие. Конечно, из философа Соловьева. Хотя Блок бросил фразу: «Мне интересен Соловьёв как поэт и не интересен как автор „Оправдания добра“. Но без «Оправдания добра» не было бы Соловьёва-поэта. И наоборот, без поэзии не было бы «Оправдания добра».