Олег Тарутин - Межледниковье

— Очень неплохо, Инга! — бодро гундосил он. — Попробуем еще!

Эта прыжковая яма привлекла уже внимание чуть ли не всего стадиона. Временами Инга махала мне рукой, подзывая: сам-то, мол, что с нами не прыгаешь?

По простоте ли душевной она послушалась меня: иди, в чем есть (а что у нее могло быть, кроме этого белья?), или это был эпатаж в пику мне (вообще-то, она любила всяческие прилюдные истории), но в конце концов ей надоело быть в центре внимания. Она скинула Левины шиповки, вновь надела мои болтающиеся на ногах кеды.

— Я ухожу, — сказала она мне, — проводишь?

— Я еще потренируюсь, — буркнул я, — а ты, конечно, иди…

— Проводи меня хотя бы до этой чертовой раздевалки, — попросила Инга, — а то пялятся на меня, как дикари.

Но, взглянув на мою кислую физиономию, презрительно усмехнулась, повернулась и пошла. Потом она остановилась, не оборачиваясь, содрала с ног мои кеды, швырнула их по очереди через плечо в мою сторону и пошла дальше босиком.

Больше она мне не звонила. Не звонил и я, задним числом ощутив себя полной свиньей, трусливо спасовавшей перед общественным мнением.

Лет через десять, живя уже в другом месте, я встретил Ингу в метро. Была она еще красивее. чем запомнилась, и одета так же модно. Она заговорила со мной вполне дружески, вспоминая былое.

— А ведь я на тебя тогда глаз положила, — сказала она. — Помнишь, как мы встретились на похоронах этого рябого людоеда?

Конечно же, я помнил поездку, вот только до людоедова гроба так и не добрался — и секретной его рябизны не наблюдал.

Меж тем наступила весна пятьдесят третьего. На Морской проспект я гонял теперь на велосипеде, и это было довольно опасно, поскольку тормоз у велосипеда не работал (тормозил я ногой), да и все прочее было старым и расхлябанным. По поводу этих поездок я написал стихи: «„Москвичи“, „Победы“, „ЗИМы“ // Светят фарами во мгле. // По дороге от любимой // Маюсь в кожаном седле. // Скрип, скрип — одна нога, // Скрип, скрип — другая…» (Это был рефрен.) Я описывал свои дорожные злоключения и кончал стихотворение так: «Если б милая узнала // Цену наших кратких встреч, // То, наверное, б не стала // Равнодушьем сердце жечь. // Не была бы так строга // Милая, родная… Скрип, скрип — одна нога, // Скрип, скрип — другая».

«Милая-родная» приняла стихи благосклонно, а Лева Левинзон, которому я их прочел. категорически заявил, что это лучшее из того, что я ему читал. Хрена с два — лучшее! А любовная лирика?

На первомайскую вечеринку в квартире у одноклассника, семейного Галиного знакомого, она явилась с другом Петей. Он (хороший, кстати, парень) уже не раз бывал в нашей компании, но тут я почему-то психанул и ушел с вечеринки, никого не предупредив. Все было кончено, как мне казалось. И пора. Нужно начинать новую жизнь. Назавтра были соревнования школьников на Кировском стадионе. Я выиграл и сто, и двести метров (двести я бежал второй раз в жизни), возможно, из-за неявки основных конкурентов, загулявших накануне. Новая жизнь продолжалась еще день, а потом позвонила Галя, попросив приехать немедленно. И опять я поднимался по скрипучей деревянной лестнице, опять колотилось сердце, и опять за ее дверью ждала меня неизвестность.

— Ну что же ты, Олег, вытворяешь? — с нежным укором спросила Галя.

Я забормотал что-то про Петю, с которым она… которому она…

— Дурачок, — еще более нежно произнесла она. — Петя — это совсем иное дело… — и вдруг обняла меня и поцеловала в губы.

Как же все изменилось вдруг, как изменилось все в мире после того часа, что просидели мы на ее диване, когда обнимал я ее за плечи. И насколько же безгрешными были мои руки, насколько помыслы были чисты!

Когда я, полный раскаянья. хотел отобрать одно из моих обличительных стихотворений, чтобы разорвать его тут же, она, не отдавая (пусть тебе всегда будет за него стыдно), не отдавая, вдруг сунула его себе в вырез блузки: попробуй достань. отбери! — я и пробовать не стал, это было для меня просто немыслимо.

Домой я летел, совершенно ошалевший от счастья, и, едва придя, сел писать ей письмо, на которое она, прощаясь, обещала ответить.

Я описывал ей, как ехал в трамвае, как счастье переполняло меня, как мне хотелось поделиться им с каждым из пассажиров, с тем вот мрачным дедом напротив: «Эй, дедуля в мятой кепке! Не грусти, не унывай! Ты еше дедуля крепкий! К счастью движется трамвай!» Все, все пусть будут счастливы, даже милиционер, засвистевший мне на Некрасова и даже двинувшийся было за мной. «Оглянувшись с постной миной // На мильтоновский свисток, // Вдруг подумал я: „Галина“, — // Улыбнулся и убег». Таких восторженных писем я не писал больше никогда в жизни.

Будь же благословенна, юность, которой даровано такое восприятие любви, когда любить — важнее даже, чем быть любимым, когда все чувственное — еще на самом последнем месте, а на первом — чистейший образ любимого человека, измысленный тобою, как стихи, образ существа, конечно же, ни с кем в мире не сравнимого.

Через день я получил ответное письмо Гали, довольно милое и предельно дружеское. Сколько я его ни перечитывал, сколько ни доискивался хоть какого-то намека на позавчерашнее на этих двух страницах, посвященных грядущим экзаменам и нашей общей (десятиклассников) проблеме поступления в институт, сколько я ни пытался истолковать в пользу ее собственного любовного чувства строки. типа: «А ты, Олег, тоже должен в конце концов определиться, в какой институт будешь подавать». — ответного обвала чувств я не ощутил. Ну и что? Не может Галя в первом же письме признаваться в том, что и без слов стало мне понятно в ее комнате — и на лестнице при прощании! И нечего настырничать, и нечего домогаться от нее непрерывного подтверждения. Сказано же было тебе: «Петя — это совершенно другое дело…» Вот и помни это, вот этим пока и ограничься.

Я не особо и настырничал во время наших велосипедных прогулок на Крестовском острове, почти безлюдном по вечерам, во время сидения над Невкой. (Кстати, это было не совсем безопасно: недавняя амнистия наводнила город уголовниками, только и было разговоров о том, что где-то кого-то ограбили, раздели, изнасиловали. Нас Бог миловал.) А потом наступили экзамены, к которым Галя относилась мало сказать, что серьезно, и встречи наши стали вообще редкими, правда, по-прежнему сопровождались они мимолетными поцелуями.

Свои экзамены я сдал на пятерки, а в промежутке между алгеброй и немецким выиграл на первенстве города среди школьников двухсотметровку, что приписал благотворному влиянию любви и, вероятно, не очень ошибся. Результат «двухсотки» был много лучше второго разряда (я уже таскал его на груди), но до первого все еще было далеко.