Олег Тарутин - Межледниковье

На кафедре физкультуры (и ее надо было отыскивать, а завтра экзамены) полистали мою спорткнижку, выписали мою фамилию в какой-то лист и, в свою очередь, посоветовали сдавать, как следует, ничего конкретно не обещая. И это — гарантия поступления!

На первом же экзамене за свое четырехстраничное сочинение в стихах (идиот!) я получил трояк.

— Была бы двойка, если бы не стихи, — сказала мне экзаменаторша на устной литературе. — Это ж надо умудриться наделать столько ошибок!

Два балла было потеряно сразу. Еще по баллу я потерял на математиках. Итого — двадцать шесть баллов вместо тридцати.

Тем не менее на «Разведку месторождений» я прошел. Не знаю уж, насколько помогла мне кафедра физкультуры, но в наших группах я знал и других «двадцатишестибалльников», отнюдь не самых тупых.

Итак, экзамены в институт были свалены, и до сентября оставалось кой-какое время, а потом — неведомая студенческая жизнь.

На радостях от свершенного и вспомнив приглашение Виктора Никитина, я сел в читальном зале институтской библиотеки, наскоро переписал несколько вспомнившихся стихотворений и с этими листочками в руках отправился разыскивать редакцию «Горняцкой правды». Какой-то дядя, тощий и длинный, как жердь, назвавшийся Яном Петровичем, бегло просмотрев листы, стихи мои взял, попросив их подписать. Под каждым стихотворением я написал требуемое: «Олег Тарутин, геологоразведочный факультет, первый курс».

Забегая вперед, скажу, что из всего принесенного этот Ян Петрович избрал для публикации самую гадостную и безжизненную из моих романтических придумок, которые к этому времени у меня, к счастью, были уже редки. Это было стихотворение о комбайнерше Анюте, «о которой шумят ковыли». Эта комбайнерша, обычно такая веселая за своим штурвалом, что-то нынче вдруг загрустила. Что это такое с ней? «Только ветру скажи одному: // Видно, парня хорошего ты полюбила, // Да не можешь признаться ему».

Эта гадость, за которую мне доселе стыдно, была напечатана в одном из первых номеров «Горняцкой правды». Впрочем, по тогдашнему поэтическому невежеству, я эту «Комбайнершу» особой дрянью не считал и с гордостью хранил в своем столе с десяток купленных номеров газеты.

Началась учеба. Наша группа на две трети состояла из парней, девичья же треть не поражала ни внешностью, ни общительностью. Все красотки курса сконцентрировались либо в группах гидрогеологов, либо вообще на чужом факультете горных экономистов.

Один из моих новых приятелей, Гарик Любич, заинтересовавшись какой-то моей стихотворной запиской, сотворенной на лекции, решил познакомить меня с поэтом из своего класса — Валерием Шумилиным, ныне первокурсником факультета журналистики университета. Об этом факультете, как и о Московском литинституте, я, конечно, слыхал, но у меня и мысли не было пытаться туда поступить. Но как промылил на этот выдающийся факультет Шумилин, даже не медалист, по словам Любича?

Поэт Валера Шумилин оказался невысоким рыхловатым парнем довольно неряшливой внешности. Школьная кличка его была почему-то Кура. Писал Валера детские стихи, где-то уже вроде публиковался, а главное — был хвалим в литобъединении университета.

— Маршак помрет, Барто не тянет! — говорит Валера. — Считай, что детская литература — моя!

Впрочем, и «взрослую» литературу он не выпускал из виду. Необъятные его карманы были набиты малоформатными сборниками современных поэтов.

— И ты, Олег, должен покупать такие сборники. Надо быть в курсе дел конкурентов. Читай каждую свободную минуту! Сел в автобус — читай, сел в сортире на толчок — читай! Делай выводы, корректируй свое творчество.

Кура познакомил меня со своим согруппником Борисом Гусевым. Как выяснилось, Гусев (Гусь) был тем самым неведомым мне школьником, поразившим когда-то мое воображение своей поэмой о Сталине, читанной по радио. Что-то болезненное было в худом и длинном лице Гусева, в его изморщиненном лбе, на который падала косая челка. У Бориса Гусева уже была публикация в университетской малотиражке — на первой странице первого номера, посвященного началу нового учебного года: «Мы отсюда пришли сегодня рано. Над Невой румянился рассвет. Так, наверно, юноша Ульянов // Шел, волнуясь // в университет…» и так далее. Наверное, это было еще гаже моей «Комбайнерши», но ничего такого я тогда не почувствовал, с почтением возвращая газету поэту.

Как и Валера Шумилин, Гусев был переполнен самыми радужными планами: впереди им светили постоянные публикации в университете и, скорее всего, в «Смене», на втором-третьем курсе прогнозировалось участие в коллективных сборниках, а там и свои сборники на подходе.

Главное — попасть в струю, главное — не лопухнуться с моментом!

Ближайшей задачей друзей-поэтов было свержение замшелого руководства своего литобъединения, чинящего всяческие козни молодым свежим талантам.

Тут особые надежды возлагались на мое грядущее выступление в университетском ЛИТО — та самая «свежая струя». Я, мол, начинаю, а они развивают акцию протеста. То, что я не универсант, а горняк, значения не имело: буду выступать в форме и запросто сойду за студента их геолфака. Кто будет разбираться в вензелях на моих погонах: «ЛГУ» они изображают или «ЛГИ».

В один из вечеров конца сентября я и еще несколько любопытных из нашей группы, ведомые Шумилиным и Гусевым, Гусем и Курой, пернатой парой поэтов-бунтовщиков, вошли в университетские двери.

В аудитории, где проводилось занятие ЛИТО, народу было битком. (Такова была обычная практика их занятий — со зрителями и болельщиками.) Среди студентов сидели люди и вполне матерого возраста. Кто тут поэт, кто посторонний, разобраться было невозможно. Наши провожатые показали нам нескольких стихотвориев, назвав фамилии, тут же вылетевшие у меня из головы. Обещанной поэтессы с филфака — Авроры, разрекламированной Гусем и Курой в качестве любвеобильной красотки, в аудитории не оказалось.

Заседание открыл взошедший на кафедру лобастый кудреватый студент.

— Илья Фоняков, — шепнул мне Шумилин, — со второго курса. Уже вовсю печатается…

Илья Фоняков напористо заговорил об организационных трудностях литобъединения в период временного отсутствия руководителя и закончил заявлением о том, что вот и сегодня у них нет никакого плана занятий.

— Дайте выступить новому поэту с геолфака, Олегу Тарутину! — крикнул с места Гусев.

— Это кто такой? Где он? — спросил Фоняков, стоя за кафедрой.

Я встал, сверкая погонами под взглядами всех собравшихся.

— Но он даже не представил нам своих стихов, с его стихами не знакомо бюро литобъединения, и заявления о принятии в ЛИТО он не подавал!