Олег Тарутин - Межледниковье

— А на том пароходе, который… на котором до Хал… до Хол… до медсестры я поплыву, на нем нельзя сразу до этих… самых… добраться?

— До Бичей пароход не идет, — сказала полная начальница, — туда идут только глиссеры и моторные лодки. Значит, доберетесь до поселка Бичи. Там остановитесь у Василия Ивановича (имя я запомнил за счет Чапаева, а фамилию забыл), два его сына постоянно к нам нанимаются рабочими, он вас, конечно, примет. Ну, и ждите там, когда пойдет какой-нибудь транспорт вверх по Горюну. Горюн — это левый приток Амура. На Горюне в поселке Бактор и находится наша база. Но и это еще не конец, — сказала начальница и улыбнулась, глянув на мою растерянную физиономию. — Наши люди, скорее всего, уже не в Бакторе, а выше по Горюну, километрах в сорока. Но в Бакторе у нас свой транспорт — моторка. Моторист — наш рабочий, муж тамошней продавщицы, у нее мы продукты закупаем. Особо в Бакторе не задерживайтесь, и на этой моторке добирайтесь до партии. Все поняли? Ничего не перепутаете?

— Хождение за три моря… — только и сказал я, бережно пряча бумажку с записью, которую мне предстояло затвердить наизусть.

— Ничего, доберетесь. Там теперь командует Тоня Ильинова, Антонина Афанасьевна, — поправилась она, — плюс трое геологов: наш старый. кадр и двое ваших однокашников, а коллекторами — ваши сверстники, парень и девушка, так что не соскучитесь. Ну, по-моему, я вам все изложила. Счастливого пути, привет Бактору! А я вот… — и вздохнула.

Я вышел из экспедиционного подвала, удрученный предстоящим путем, не столько длинным, сколько многоступенчатым и сложным. Впрочем, это было еще впереди: я дал себе три дня на сборы и всевозможные прощания.

Назавтра наш курс уезжал в плановые военные лагеря под Выборг. На вокзале я распростился с одногруппниками (некоторых с тех пор так и не видел), а главное — с Ленькой Агеевым. Леха по собственному желанию распределился в Североуральск на бокситовое месторождение и уезжал туда (после лагерей и двухмесячного отпуска) с женой и двухлетней дочкой. Уже как периферийный поэт он был заявлен на Всесоюзную конференцию (в Москве) молодых авторов.

— Отбухаю три года, заработаю и вернусь, — сказал он мне, — а там буду собирать книгу. Все отпуска, конечно же, в Питере. И ты тут ушами не хлопай, пиши больше и тоже о книге подумывай.

В эти последние дни я постоянно вызванивал Таню из дому и умучивал ее бесконечными пешими прогулками. Вопроса о том, что любит ли она меня, я не задавал, поскольку вопрос этот был уже задан мной в одной из павловских самоволок. Тогда Татьяна со слезами, навернувшимися на глаза, ответила, что относится ко мне «исключительно хорошо», но должна разобраться в своих чувствах. «Разбирайся, разбирайся, — думал я самоуверенно, — дело решенное, куда ты денешься».

В день отъезда, после такой же прогулки, я распрощался с Таней в своей подворотне, а когда она ушла, поехал на вокзал, провожаемый родителями. Впервые я уезжал в экспедицию без спутников.

Аванс в экспедиционной бухгалтерии мне выдали под обрез («Целее деньги будут!» — сказала кассирша), и, если бы не сумма, сунутая мне матерью, денег на это «хождение за три моря» мне бы точно не хватило.

В Москве, используя время до посадки на поезд Москва — Хабаровск, я смотался домой к Слуцкому, дома его не застал, но передал его жене папку со своими стихами: в один из последних приездов в Ленинград он предложил это сделать нескольким нашим кружковцам — чем черт не шутит, авось удастся куда-нибудь пристроить. Глеб Сергеевич, правда, очень не советовал мне торопиться. «Во всяком случае, предупреди в Москве, что эта рукопись — отнюдь не книга, просто пачка стихов», — сказал он.

В хабаровском поезде я познакомился и сдружился, покровительственно и нежно, с бледнолицей невзрачной девушкой, в одиночку едущей до Иркутска. Я читал ей стихи, посвященные Тане, отрывки из стихотворного письма к ней: «Вот уже четыре дня Путь бежит великий. „Та-ня, Та-ня“, — бьют колеса в стыки…» И растроганная слушательница сулила мне непременный счастливый финал наших с Татьяной отношений.

В Хабаровске, следуя выдолбленной наизусть инструкции, я без приключений пересел на комсомольский поезд, а в Комсомольске, показавшемся мне очень чистым и уютным, сразу же двинулся на речной вокзал.

Нижние Халбы, все еще воспринимаемые мной как часть абстрактного заклинания, и в самом деле значились в вокзальном расписании. И не виданный мной колесный пароход, пришвартовывающийся к деревянному пирсу, — вот и он имеется в наличии.

По трапу, опередив толпу пассажиров, сошел, громко стуча сапогами, мужчина в штормовке и свитере. Был он огненно-рыж — буйной шевелюрой и бородой, а свободные от растительности части его лица тоже имели медно-красный цвет. Голенища его сапог у щиколоток и наверху были перехвачены ремнями с пряжками, рюкзак небрежно висел на одном плече, у пояса болтался нож в деревянных ножнах. Залюбуешься. Увидев меня, стоящего на пирсе, с набитым рюкзаком у ног и зачехленным ружьем на плече, он направился в мою сторону, заранее протягивая руку.

— Из Ленинграда? Из Дальневосточной? — спросил он, издав сильный запах перегара. — Значит, свой. Хлопушин Юрий, — представился он. — Будем знакомы. Куда добираетесь?

— Сначала в Нижние Халбы, потом в Бактор, в партию Ильиновой, — сказал я, оглядывая этого человека с восхищением.

— Доберешься, — пообещал Хлопушин, перейдя на «ты» — Слушай, а пожевать у тебя найдется? — и хлопнул себя по булькнувшему карману. — Примем по граммульке!

— А как же… — начал я, имея в виду пароход.

— Уложимся до отхода этой лайбы, гарантирую, — прервал меня лихой Хлопушин, — пошли вон туда, в тенек.

Мы сели на берегу Амура, у самой воды. У меня были тушенка и полбуханки хлеба, купленного на хабаровском вокзале.

— И кружку доставай, — сказал рыжебородый, лихо вонзая нож в днище консервной банки, — у меня только одна.

То, что булькало в его кармане, оказалось бутылкой питьевого спирта, опорожненной наполовину и заткнутой какой-то подозрительной тряпицей, уж не сморканным ли носовым платком? Спирта я доселе не пробовал. Хлопушин плеснул в свою кружку, но разбавлять спирта не стал, а поставил кружку с водой рядом.

— Сейчас я выпью, а ты потом разбавляй, как тебе нравится.

Хлопушин, ловко вбросивший в красную белозубую пасть свою порцию неразбавленного спирта, шумно выдохнувший и лишь после этого запивший и заевший, снисходительно созерцал мои конвульсивные усилия, с которыми я пропихивал в горло смесь теплого спирта с теплой амурской водой.

— Научишься, — говорил мне рыжий, поедая с ладони тушенку, — тут, брат, ничего другого не пьют. Давай повторим, — говорил он немного погодя, — и брось ты думать об этом энцефалите (я расспрашивал его об этом страшном клеще), ну, знаю я пару укушенных, ничего особенного. У одного руку скрючило, у другого морду перекосило — ну и что? А смертельный случай вообще только один знаю. Ну, будь здоров! — и вновь забросил спирт в свою пасть.