Олег Тарутин - Межледниковье

Затем мы разделились. Начальница, Зойка и Гришечкин с рабочими отбыли на составление детального разреза на одном из ключевых мест территории. Работа рассчитывалась дней на двадцать, а то и больше. Мне же было поручено обколачивать два скальных обрыва (километрах в десяти выше Бактора) и — кровь из носу — выколотить хоть какую-нибудь юрскую фауну. Мне передавалась персональная моторка и рабочий Олег Макаров, тот самый парнишка, сын Фомича и пасынок завмагши, а также повариха Шура, совсем запьянствовавшая в Бакторе. Обколотив обрывы, мне следовало провести опробование на сурьму в низовьях Горюна, а затем следовать моторкой в Нижние Халбы, где все мы и воссоединимся.

Денег мне не оставляли, все продукты я должен был брать у завмагши. Очень не хотелось расставаться с большинством, особенно с Зойкой и сверстниками-коллекторами. При этом неприятно томила мысль, что оставлен я как не справившийся со съемочным маршрутом, оставлен на чисто механическую, бездумную работу, это я-то, знакомый с детальными разрезами еще по Хакассии и Зайсану! Я еще не понимал, что вынужденное одиночество, тот самый коллапс, в котором замкнут ты со всем своим прошлым, с надеждой на будущее, — лучшее состояние для стихов.

Наутро в мое распоряжение явился юный тезка, Олег Макаров — курносый, пухлогубый парнишка. К тому времени у меня уже была составлена диспозиция наиболее рациональной организации самостоятельных работ: «ди эрсте колонне марширт, ди цвайте колонне марширт…», верхние обрывы, нижние обрывы, сурьма. От услуг поварихи пришлось отказаться. Едва вниз по Горюну ушел экспедиционный караван во главе с начальницей, Шура хватанула флакон цветочного одеколона и, покрытая пятнами крапивницы, вперлась ко мне, предлагая заменить собой вновь отсутствующую нанайку Милу. Тут уж надо было действовать решительно, не давая новой пищи вздорному общественному мнению. Я вытолкал повариху за дверь, пригрозив рапортом за срыв полевых работ, и решил обойтись без ее кулинарных услуг — сами сготовим.

Через час наша моторка уже шла вверх по Горюну к урочным скальным выходам юрской толщи.

В небольшом распадке мы отыскали место для полога, натянули тент, попили чаю, и я тут же приступил к работе. На моторке на тихом ходу мы прошли вдоль черных скал, тянущихся километра на три. Это была толща переслаивания плитчатых мелкозернистых осадочных пород. Искомой фауны тут могло попросту и не быть.

Я объяснил Олегу Макарову, что такое фауна, нарисовал на листке несколько видов ракушек, велел ему с любым подозрительным осколком немедленно идти ко мне. Затем мы разошлись вдоль уреза воды и начали в два молотка обколачивать толщу.

Трещиноватые породы под ударами молотка распадались на плиты, пластины, шуршащую дресву. В сырых, но все равно прогретых трещинах было полно змей — гадюк и медянок. Отворотишь молотком пласт, а под ним, шипя, поднимает голову гладкокожая тварь и по сыплющейся дресве лениво скользит в воду. Сначала я вздрагивал и отскакивал после каждого такого сюрприза, но вскоре привык. Главное — не залезли бы в полог, не затаились там среди нашего барахла.

Вкалывали мы с полной отдачей. Бессчетное количество тонн породы обрушили в воды Горюна, переколотили молотками и осмотрели. Изредка я поглядывал на напарника, который то колотил молотком, то созерцал отколотый камень, сверяясь с бумажкой, мною данной. С каждым подозрительным включением он бежал ко мне: не ракушка ли? За найденную фауну я обещал ему премию — банку сгущенки (геологическая традиция), но не корысть руководила юным сыном Фомича, а чисто научный азарт.

Фауны мы не сыскали ни в первый, ни в пятый, ни в последний, четырнадцатый, день. Единственная живность, которой изобиловала эта юрская толща, были змеи.

Вечерами после каши и чая мы забирались в полог. Ночи были уже прохладными, и спали мы в своих чехлах от спальных мешков, натянув свитера и шерстяные носки. Я запалял свечу и начинал писать, а деликатный парнишка замолкал, стараясь не заглядывать в мою тетрадь, и принимался читать единственную нашу книгу — роман-газету с «Владимирскими проселками» Солоухина. Не очень-то ему, наверное, интересно было читать о путешествии горожан по этим самым проселкам, но отвлекать меня разговорами он стеснялся. Зато за работой на обрывах я пересказал ему несчетное количество кинофильмов.

…В нескольких шагах от нашего полога ровно и негромко звучал Горюн, пронося свои воды в Амур, мимо нас, мимо Бактора, мимо поселка Бичи, где в недавнем прошлом (навсегда уже — прошлом) прожил я очень даже неплохо, есть что теперь вспомнить, помянуть добром. А выше по Амуру лежит сейчас в поздних огнях поселок Нижние Халбы, как тогда, когда сошел я с парохода в темноту и неизвестность. И этот поселок теперь мне не чужой: столько там хожено по прибрежной косе в ожидании глиссера, вспоминая Таню. А теперь я вспоминаю, как вспоминал ее тогда, и это прибавляет мыслям о ней и печали, и нежности. Все в памяти, все всегда, навсегда со мной. А в Ленинграде сейчас еще день… Но о Ленинграде лучше не думать, далеко еще до него, хотя первые желтые листья с берез уже падают на тент, листья с берез, меж которыми натянуто невесомое наше жилище.

Я писал, напарник читал, потом я гасил свечу, и, поговорив немного, мы засыпали, неудачливые искатели юрской фауны.

Проковырявшись без толку две недели, мы с Олегом, не заезжая в Бактор, перебазировались на новые обрывы, пятнадцатью километрами ниже. Тут нам повезло больше, и первый осколок раковины нашел Олег. Горд он был необычайно, но поедать премиальную сгущенку в одиночку категорически отказался. Потом повезло мне, потом снова Олегу и — как отрезало. Впрочем, у нас уже было что показать начальнице.

В принципе, можно было расслабиться: Бактор лежал в пяти километрах выше по реке, в Бакторе была Мила, приславшая трогательную записку с Фомичом, привезшим нам картошки и рыбы, но я отверг этот соблазн, и не из-за стригущего лишая (ведь не пристал же с первого раза), и не из-за боязни пересудов, а из-за боязни выбиться из стихотворной колеи. Письма, что могли бы прельстить меня в Бакторе, я перехватил у проплывающего мимо обрывов знакомого глиссериста. И вновь среди родительских писем было Танино письмо — в один листочек, откуда-то с юга, куда она ездила с подругами из группы. В половину страницы был рисунок: беседка на фоне кипарисов и, спиной к зрителю, в этой беседке — девушка, над чем-то склонившаяся. И подпись: «Это я пишу тебе письмо…»

Олегу тоже не хотелось в Бактор, где почти ежедневно сцеплялись отец с мачехой.

Их развод все же грянул после очередного пьяного скандала, когда мы вернулись в поселок по завершении всех работ. Фомич пошвырял в моторку свои и Олеговы вещи, сказал мне, что едет в Нижние Халбы, что ноги его больше не будет в этом сраном Бакторе, с этой — трам-тарарам — он жить больше не намерен, а я — как хочу: могу ехать с ними, могу оставаться тут куковать неизвестно сколько с этим — мать-перемать — народонаселением!