Наталья Луначарская-Розенель - Память сердца

Когда в 1945 году мне пришлось встретиться с вернувшимся из Шанхая Вертинским, он уверял меня, что Мозжухин вовсе не был так антисоветски настроен, как мне передавали мои берлинские знакомые, что к Ковалю-Самборскому у него была чисто личная антипатия, а со мной он якобы очень хотел познакомиться и именно для этого приходил в павильон Мейнерта. Будто бы на одном вечере в Фильмклубе, куда я была приглашена, он вместе с Вертинским специально ждал моего прихода, чтобы представиться, и был разочарован, что я не приехала. Кто знает?! Совсем недавно, в 1959 году, я видела старый протазановский фильм «Отец Сергий», снятый в 1918 году, и отдаю должное талантливому артисту Мозжухину с его выразительным лицом и пусть крупным, но красивым, а главное, «своим» носом.

Слова Мейнерта о Голливуде произвели на меня сильное впечатление. И когда, примерно через месяц после разговора, я получила на роскошных бланках предложение заключить трехгодичный договор с американской кинофирмой Метро-Голдвин-Мейер, я испытала больше смущения, чем радости. Материальные условия были блестящими, лучшими, чем я могла ожидать в самых смелых мечтах. Но там был указан срок: договор заключается на три года. Три года! С правом пролонгации! На три года оторваться от мужа, семьи, родины! Между Голливудом и Москвой было больше двух недель пути, ведь тогда к перелету Линдберга Нью-Йорк — Париж относились как к чуду! Вместе с тем меня соблазняла мысль увидеть Новый свет, своеобразный киногород Голливуд, вечно синее небо Калифорнии.

Я встретилась с представителем Метро-Голдвин-Мейер и сказала, что я согласилась бы заключить договор с его фирмой на полгода, если мой муж разрешит и театр продолжит отпуск. Представитель американской фирмы посмотрел на меня, как на сумасшедшую.

— Во всей Европе не найдется актрисы, которая не подписала бы тут же, не раздумывая, этот договор. Ведь здесь указана только плата за первый год; читайте внимательно вот тот параграф: на второй год вашей работы предусматривается увеличение вашего гонорара на пятьдесят процентов, на третий год снова прибавка. По истечении трех лет, если все пройдет удачно, условия будете ставить вы… В случае расторжения мы платим неустойку в размере…

— При всем желании я могу заключить договор на полгода, не больше.

— Это исключено! Ведь первый год вас не будут снимать. Наши режиссеры и художники будут работать над вашей маской, — он пристально взглянул на меня, — прическа, грим, цвет волос, стиль. Быть может, потребуется пластическая операция. (Мне стало жутко.) Затем будут приучать публику к вашему имени: фото в журналах, в витринах, интервью, биография, высказывания по разным поводам; за снимки для реклам товаров платят отдельно. Мы будем оплачивать учителей танцев, гимнастики, верховой езды, фехтования, английского языка; операторы будут делать бесконечные пробы. Это обойдется нашей фирме недешево. На второй год вас начнут снимать. На третий год мы будем ждать, что наши расходы окупятся… А затем можно ждать чистой прибыли.

— В таком случае… — сказала я, вставая. Он встал и проводил меня до дверей.

— В таком случае… Но вы можете еще подумать. Вам дается три месяца срока для окончательного ответа. Наша фирма заинтересовалась вами.

Я сохранила «на память» лестный для меня проект договора с Метро-Голдвин-Мейер, но даже не обсуждала его.

Наши съемки «Дело прокурора М.» подходили к концу. Продюсеры торопили: снимавшиеся у нас актеры стоили дорого, и в каждом договоре имелись параграфы о неустойках в случае задержки. Как-то я вошла в павильон, когда наш «босс» устраивал очередной скандал (Krach) Мейнерту за медленность работы.

— В Советском Союзе за это посылают в Сибирь, на каторгу! Не правда ли, фрау Розенель?

— Не знаю, никогда не слышала об этом.

Действительно, в наших газетах было несколько фельетонов о режиссерах, злоупотреблявших устройством ненужных экспедиций и неэкономно тративших пленку. В сознании нашего «босса» все это преломилось в сибирскую каторгу, куда бы он охотно в то время упек Мейнерта. Далась им всем наша Сибирь!

Мария Якобини готовилась к своей большой сцене «истерического припадка». Мейнерт говорил:

— За Якобини я не беспокоюсь, у нее есть опыт и техника. Sie hat Routine.

Это слово в моем представлении имело отрицательный смысл. Routine — по русски — рутина, штамп, чего же хуже?

Мария Якобини сидела, окруженная своими итальянцами; они заставляли ее, хрупкую, скромную женщину, пить коньяк, рюмку за рюмкой. Она стоически пила, как пьют противное лекарство. И, дойдя до какого-то, ей известного градуса (в этом, очевидно, сказалась Routine), она делала знак режиссеру, что готова. Сцену она провела сильно, с большим темпераментом. После этого итальянцы унесли ее в машину, дали ей сердечные капли и вызвали на дом врача.

На другой день она приехала на фабрику осунувшаяся, с ввалившимися глазами. Ее в этот день снимали только общими планами. Когда я пришла навестить ее, она лежала на диване.

— После таких сцен я выхожу из строя на два-три дня. Я не выношу алкоголя.

Я сказала Марии Якобини, что у нас актеры играют самые сильные сцены без всякого алкоголя, черпая настроение из самого образа в предложенных обстоятельствах.

— Но это еще тяжелее — переживать то, что переживает героиня. Нервы не выдержат такого напряжения. А я ведь играю всегда только драматические роли — обычно роль жертвы обстоятельств или злодея. В Италии публика хочет видеть меня именно в таких ролях. А мы целиком зависим от публики, то есть от сборов. Еще недавно итальянское кинопроизводство было одним из лучших в Европе, а сейчас мы переживаем полный упадок. Большинство наших киноактеров снимаются в Германии и Франции: Кармен Бони, Марчелла Альбани, Джина Паола, Спинелли… У нас очень строгая предварительная цензура, а широкая публика в Италии полна религиозных предрассудков. Например, недавно я снималась в фильме о соблазненной крестьянской девушке, которая родила внебрачного ребенка. Ведь вы знаете, что я договариваюсь с продюсерами о работе за право проката в Италии. Так вот, в этом фильме специально для Италии пришлось вставить кусок, где соблазнитель тайно венчается в церкви с героиней, и, следовательно, ребенок появляется на свет законным. Иначе героиню освистала бы публика, а, вернее, фильм не был бы допущен на экраны.

Якобини засмеялась, но в смехе ее была непритворная горечь.

Варвик Вард рассказывал о себе:

— Я далеко не сразу выдвинулся на сцене и в кино. Довольно долго я занимал очень скромное положение. Сейчас у меня расписано все мое время на два года вперед. После «Дела прокурора М.» я сейчас же приступаю здесь, в Берлине, к новому фильму «Мертвая петля», потом два фильма со мной начнут «крутить» в Париже… Отбою нет от ангажементов. За это я должен в первую очередь благодарить режиссера Дюпона, «открывшего» меня в моем нынешнем амплуа «любовника-фата». Но, пожалуй, еще больше я должен благодарить одного берлинского ревнивого мужа. Я познакомился во время съемок «Варьете» с молодой немецкой дамой, изучавшей английский язык. Ее, по-видимому, заинтересовала возможность научиться у меня правильному оксфордскому произношению… — тут он скромно опустил глаза и выдержал паузу — понимайте, дескать, как угодно.