Наталья Луначарская-Розенель - Память сердца

В течение этих месяцев я часто, очень часто виделась с Марией Федоровной и ближе узнала ее жизнь, ее мысли и переживания.

Работа в кино изнурительная. Съемки происходили в огромных ангарах Штаакена в сорока километрах от Берлина, наспех приспособленных для киноателье. За мной присылали машину еще затемно; я проезжала через спящий Берлин, когда еще только начинали мыть мылом и щетками и скоблить блестящий, как зеркало, асфальт. Студии в Штаакене были как будто нарочно созданы для гибели актеров: из жары и духоты артистических уборных переходили в неотапливаемые огромные помещения ателье. Снимались при ртутном освещении, требовавшем специального грима не только лица, но шеи, рук, даже спины, в вечерних открытых платьях — все покрывалось сиреневыми белилами. Чуть грим стирался, тут же приходил герр обершминкмейстер (как он сам себя величал) и холодным, как лед, тампоном подновлял сиреневую краску. Работа была напряженная до крайности. Ни толковых репетиций, ни настоящей помощи режиссера. Съемки в «Совкино» и «Межрабпоме» по сравнению с этой потогонной системой казались просто развлечением в милой, культурной компании.

Я возвращалась в девять часов вечера, совершенно изнемогающая от усталости, к себе в гостиницу и часто не находила сил одеться, пойти в театр или в гости. Как приятно было услышать стук в дверь и после моего «Herein» [16] Войдите ( нем .). увидеть милое, ласковое лицо Марии Федоровны, улыбающееся мне из-под полей низко надвинутой фетровой шляпы.

— Ай-ай-ай, что ж это они вас так изводят! — Она никогда не приходила ко мне с пустыми руками; иногда это был букетик цветов, номер интересного журнала или просто домашние пирожки. — Ведь вам небось надоела ресторанная еда!

Я рассказывала Марии Федоровне о всех впечатлениях дня, о нравах и людях буржуазного кино. Мария Федоровна смеялась не без горечи над моими недоуменными вопросами.

— Деточка, вам все это дико, вы не знаете, какова здесь конкуренция, борьба за существование.

Мария Федоровна отлично знала всех людей кино, ведь в течение нескольких лет в ее ведении был отдел кино в торгпредстве. Она умела несколькими штрихами удивительно метко охарактеризовать режиссеров, сценаристов, актеров кино, умела отделить подлинных художников от ловких ремесленников и дельцов. Она на многое открывала мне глаза. Для меня авторитет Андреевой во всем, что касалось человеческих взаимоотношений в запутанных и сложных противоречиях между искусством и бизнесом, был совершенно бесспорен.

Мы засиживались с ней до глубокой ночи, а потом Мария Федоровна ругала себя и меня: «неисправимые полуночницы».

В свободные от съемок дни я бывала у Андреевой на Лютерштрассе. У нее было хорошо и уютно, когда мы оставались в своей небольшой компании, но частенько к Марии Федоровне приходили со всякими делами и просьбами люди явно корыстные, и она не всегда умела оградить себя от них.

До своего знакомства с Андреевой я часто слышала о ее резкости, жесткости к людям — это абсолютный вымысел! Она была очень добра, и не как-нибудь абстрактно, прекраснодушно добра, она и в доброте была активна: ей нужно было что-то делать для людей, заботиться, помогать людям.

В эту осень я пережила тяжелый момент. Нежданно-негаданно пришла телеграмма от Луначарского из Харькова: «Лечу Армавир. Шлем привет». За его подписью следовала другая, в которой я с ужасом узнала имя моего давнишнего знакомого летчика, храброго, опытного, но большого любителя выпить, летчика-лихача.

Врачи категорически запретили Анатолию Васильевичу летать из-за болезни сердца, а тут еще такое огромное расстояние — Донбасс с его воздушными ямами — и такой отчаянный шеф-пилот! Все в этой телеграмме приводило меня в неописуемый ужас.

В это время позвонила по телефону Мария Федоровна. Я ей рассказала о телеграмме и о своих ужасных опасениях. Через двадцать минут она была у меня и пыталась меня успокоить. Мы вместе сочинили ряд телеграмм в Харьков, Ростов, Армавир, в адрес всех горкомов, ОНО, аэродромов; в этих телеграммах я настаивала, чтобы Анатолий Васильевич продолжал путь поездом или, в крайнем случае, возвращался в Москву поездом. Часть телеграмм была подписана Андреевой.

Мария Федоровна не оставляла меня весь день и провела у меня ночь; мы расстались с ней утром, когда пришла телеграмма из Армавира: «Не понимаю, но подчиняюсь. Ты заставишь меня ездить на волах. Анатолий». И тут я не выдержала — разрыдалась. Я думала, что Мария Федоровна выругает меня за паникерство, за отсутствие выдержки. Но она сказала с доброй, несколько грустной улыбкой:

— Все это понятно: вы его любите. Ну успокойтесь, отдыхайте, а я должна идти на работу.

Пусть мое тогдашнее горе было только воображаемым, но Мария Федоровна проявила столько настоящего внимания и чуткости, что я навсегда запомнила это.

Осенью 1928 года, возвращаясь из Москвы в Сорренто, проезжал через Берлин Алексей Максимович Горький. Тогда он останавливался не в полпредстве, как в последующие свои приезды, а в довольно скромном «Палас-отеле».

Утром мне позвонила Мария Федоровна и сказала, что Алексей Максимович привез для меня письмо от Анатолия Васильевича и хотел бы меня видеть и подробно рассказать о нем. Мария Федоровна предложила заехать за мной к шести часам и вместе отправиться к Горькому. Я была благодарна Марии Федоровне за ее готовность поехать со мной: я очень мало была знакома с окружением Горького, да и с самим Алексеем Максимовичем до этого виделась два-три раза.

В назначенное время Мария Федоровна приехала ко мне, и мы вместе отправились в «Палас-отель». Мне показалось, что она была несколько молчаливее и сосредоточеннее, чем обычно, и я подумала, что, наверно, ей не просто встретиться как чужой с Алексеем Максимовичем. Какая сила воли и выдержка ей потребуется, чтобы ничем не выдать своих переживаний при этой встрече.

У Алексея Максимовича оказалось очень людно. Кроме сына с женой было еще несколько человек, ехавших с ним из Москвы, и несколько советских «берлинцев». Я была разочарована, потому что надеялась застать Алексея Максимовича одного и подробно расспросить его об Анатолии Васильевиче и вообще о московских делах и настроениях.

Письмо Анатолия Васильевича было очень хорошее, но короткое; оно заканчивалось словами: «Алексей Максимович обещал рассказать тебе все подробно». Но разговор был общий, очень веселый, за шумным чаепитием. Я обратила внимание на Марию Федоровну. Она сидела очень прямая, строгая, несколько напряженная, почти не принимая участия в общем оживлении. На ее губах была полуулыбка, официальная, светская, она любезно отвечала на вопросы, но, казалось, мысли ее были где-то далеко… Алексей Максимович усердно угощал ее: «Маруся, налить тебе чаю?», «Маруся, попробуй это печенье».