Наталья Луначарская-Розенель - Память сердца

Алексей Денисович Дикий часто говорил, что он очень многим обязан Марии Федоровне. Будучи отнюдь не сентиментальным человеком, Дикий всегда восхищался Марией Федоровной и до конца своей жизни сохранил к ней искреннее чувство благодарности. В его творческой судьбе был тяжелый момент, когда он оказался вне театра; вернее, уйдя из МХАТ II, он переменил несколько театров и не сжился ни с одним. Его приглашали московские и периферийные театры на отдельные постановки, но и тут у него были срывы — например «Смерть Тарелкина» в Малом театре, спектакль, показанный лишь несколько раз. Для режиссера-новатора Дикого необходимо было иметь свою студию, театр-лабораторию, где он мог бы искать свои творческие пути, без необходимости мелочного отчета перед «начальством». Такую экспериментальную мастерскую помогла ему создать в Доме ученых Мария Федоровна, и этим, быть может, сохранила талант Дикого, развернувшийся так широко в послевоенные годы. Мария Федоровна проявила исключительное чутье, веря в Дикого и оказывая ему поддержку в самое трудное для него время. На мой взгляд, Мария Федоровна вообще очень благотворно влияла на Дикого своим умом, выдержанностью, тактом, широтой взглядов. Защищала она Дикого и его студию просто самоотверженно, так как мне известно, что со стороны некоторых членов правления Дома ученых на нее были даже нарекания в связи с тем, что Андреева приютила под своим крылышком Алексея Денисовича с его группой актеров.

В этот период Диким была осуществлена постановка «Леди Макбет Мценского уезда» — талантливый и острый спектакль. Андреева постоянно посещала репетиции Дикого, с прямотой, которая была так для нее характерна, высказывала свое мнение, и Дикий считался с ним.

Вспоминается встреча у нас дома Марии Федоровны с Константином Александровичем Марджановым.

У Анатолия Васильевича и у меня в те годы довольно часто собирались наши добрые знакомые совсем запросто. Мария Федоровна приезжала обычно прямо с работы, из Дома ученых. Я помнила, что в 1919/20 году, когда Андреева была во главе Театрального отдела в Петрограде, там в тот же период развернул свою яркую деятельность Константин Александрович Марджанов. Я полагала, что им будет интересно и приятно встретиться. И вдруг за несколько часов до этого вечера меня предупредили, что Марджанов и Андреева заклятые враги и что при их неожиданной встрече может произойти очень неприятная сцена. Отменить вечер было поздно, и я не без волнения положилась на судьбу. Я понимала, что и Мария Федоровна и Константин Александрович, как воспитанные и тактичные люди, не проявят в обществе своих антипатий, но боялась, что у них будет испорчено настроение и мне, как хозяйке дома, предстоит нелегкая задача.

Почти все гости собрались. Мария Федоровна мирно и весело беседовала с профессором А. К. Дживелеговым, когда в дверях показался Марджанов. У меня замерло сердце. Вдруг Мария Федоровна, увидев Марджанова, встала и, протягивая обе руки, направилась навстречу ему. Он почтительно поцеловал ее руку, и затем они троекратно облобызались. «Как я рада!» — «Какой сюрприз!» — говорили они наперебой. Я посмотрела на товарища, который предупреждал меня об этой «страшной вражде»; он только пожал плечами.

Заговорили о Грузии, где работал тогда Марджанов, и Мария Федоровна припомнила, как в Тифлисе, в дни ее молодости, во время какого-то банкета в нее молниеносно влюбился некий юный грузин. Он произнес тост в честь Марии Федоровны, а потом добавил;

— После тоста в честь такой прекрасной женщины никто не посмеет пить из этого бокала. — И он на глазах всех присутствующих… съел целиком весь бокал.

— Дела давно минувших дней, — вздохнула Мария Федоровна. — А теперь никто для меня не будет грызть бокалы, да и грузин таких больше нет.

Марджанов очень серьезно, почти обиженно сказал:

— Ошибаетесь, Мария Федоровна. Грызть бокалы — у нас это самая обычная вещь. Я вам докажу, хотя я и не совсем юный грузин. Вот я сейчас выпью за ваше здоровье и закушу этим бокалом. — Он осушил бокал и снова поднес его ко рту; я невольно вскрикнула. Марджанов сказал с виноватым видом:

— Извините, Наталья Александровна, я понимаю — вам жалко такого бокала: нельзя разрознить винный сервиз, — и поставил бокал на место.

Он так мастерски разыграл эту сцену, что кое-кто поверил в его намерение съесть бокал. Мария Федоровна хохотала до слез. Прощаясь, она сказала мне:

— Спасибо, что пригласили меня с Костей Марджановым. Это, конечно, enfant terrible, но какой замечательный седой ребенок.

— Мария Федоровна, а ведь мне говорили, что вы не любите Марджанова.

— Кто мог наговорить вам такой вздор? Как же можно не любить Костю Марджанова? Он талантлив и порядочен. Чего же еще?

— Константин Александрович, я слышала, что вы были в ссоре с Андреевой?

— Не в ссоре, а в состоянии перманентной войны: я требовал средств на постановки, она не давала. А в остальном, как же не ценить женщину с таким умом и такой красотой?

И весь этот вечер Андреева и Марджанов шутили, вспоминали прошлое — незлобинский театр и Петроград двадцатого и двадцать первого года.

Остался в памяти другой характерный для Марии Федоровны случай.

Некая малодаровитая, но весьма энергичная писательница после длительных просьб уговорила наконец Анатолия Васильевича назначить ей вечер для чтения ее пьесы у нас дома. Она мечтала заинтересовать этой пьесой Малый театр и буквально не давала прохода никому, кто, по ее мнению, мог ей помочь. Собралось на этот вечер человек восемнадцать-двадцать, в том числе кое-кто из режиссеров и актеров Малого театра. Приехала и Мария Федоровна.

После первых же картин стало ясно, что пьеса скучна, претенциозна, совершенно лишена оригинальности. Нравилась она, по-видимому, только автору, читавшему с упоением, ничего не замечая. Слушатели, в зависимости от характера, кто рисовал в блокноте «чертиков», кто зевал, кто терпел безропотно.

В начале чтения второго акта Анатолия Васильевича вызвали к правительственной «вертушке», он попросил извинения у автора и ушел в свой кабинет. Пришлось прервать чтение. Все сразу заговорили о посторонних вещах, многие встали со своих мест, чтобы «размяться». Мария Федоровна продолжала сидеть за столом и, облокотись на руку, глядя перед собой своими лучистыми карими глазами, сказала совсем спокойно и тихо:

— Как это ужасно — так бессовестно злоупотреблять добротой и тактом занятого человека, человека, обремененного большими государственными заботами. Отнять вечер у Луначарского, заставить слушать малограмотную чепуху — это просто бесстыдство. Почему некоторые люди воображают себя писателями? На каком основании? Ведь есть и другие занятия, кроме писания плохих пьес. Можно быть кассиршей, счетоводом, продавщицей. Насколько это достойнее, чем такое паразитическое прилитературное прозябание. Ведь экая развязность!