Юрий Фельштинский - Лев Троцкий. Враг №1. 1929-1940

Письмо Троцкого о переступающем лужу рабочем сопровождалось коллективным заявлением «большевиков-ленинцев» о том, что лишение Троцкого советского гражданства облегчает планируемое белогвардейцами покушение на него. В этом смысле, говорилось в заявлении, существует единый фронт Сталина с белым генералом А.В. Туркулом [237], который якобы руководил операцией по убийству Троцкого [238]. Выбор авторов заявления пал именно на генерала Туркула, поскольку в конце октября 1931 г. в германской коммунистической газете «Ди роте фане» появилось сенсационное сообщение о том, что бывший белый генерал эмигрант Туркул готовит покушение на Троцкого, Горького и Литвинова [239]. Сообщение это сильно смахивало на оперативную разработку ОГПУ, провокацию. Имена Горького и Литвинова названы были для маскировки. Реальную роль Туркула во всей этой истории в тот период понять было сложно. Последний несколько раз весьма резко высказывался против Троцкого — большевика и предателя родины (имея в виду, наверное, дореволюционную Россию). Но если бы Туркул действительно собирался организовывать убийство Троцкого, он воздержался бы от проклятий по его адресу.

Разгадка этого ребуса появилась много позже. В 1973 г. в биографической справке, составленной Юридической комиссией Сената Соединенных Штатов, касающейся советского разведчика Орлова, бежавшего в США и давшего этой комиссии показания, было указано (видимо, со слова самого Орлова), что Антон Туркул являлся агентом НКВД [240].

К февралю 1932 г. почти никто из списка лишенных гражданства не планировал возвращаться в Советский Союз, пока там правит Сталин. Это относилось и к Троцкому, и к его жене, и к сыну. С бюрократической точки зрения лишение национального (в данном случае советского) паспорта создавало для лишенцев определенные трудности в смысле прав на жительство в тех странах, где они находились. 22 марта у Льва Седова в Берлине немецкой полицией (и так за ним пристально следившей, как за революционером, с одной стороны, и врагом советского правительства — с другой) был произведен обыск. Полицейские держали себя грубо и, как показалось Седову, готовились к его депортации из Германии, забирали то, что представляло для них интерес на случай высылки Седова, например его адресные книги [241]. К этому времени Седов окончательно расстался с оставленной в Москве женой и постановление от 20 февраля воспринял скорее с облегчением, как если бы получил документ об официальном разводе.

Психически неуравновешенная Зинаида, в октябре 1931 г. отправленная на лечение в Германию, в феврале 1932 г. находилась вместе с братом в Берлине. Для нее лишение гражданства означало, что она больше никогда не сможет вернуться в Ленинград и увидеть свою мать (А.Л. Соколовскую) и дочку Александру. Постигший Зину удар обострил душевную болезнь, которой она страдала уже в течение нескольких лет и симптомы которой то почти полностью исчезали, то возвращались с новой силой. Она проходила по рекомендации отца, уверовавшего в силу психоанализа, курсы психотерапии у известного германского психиатра Артура Кронфельда, являвшегося в это время профессором Берлинского университета, но занимавшегося также частной практикой. Придерживавшийся социалистических убеждений ученый не очень хорошо разбирался в действительной ситуации в СССР и в статусе и репутации Троцкого и рекомендовал Зинаиде скорейшее возвращение на родину и возобновление трудовой деятельности в стране социализма. Сам Кронфельд, как еврей, после прихода в Германии к власти нацистов был лишен права преподавать в университете и эмигрировал в Швейцарию, где попытался получить убежище. Но швейцарцы ему отказали, как левому социатисту. Тогда Кронфельд эмигрировал в СССР, запросил там политическое убежище, стал преподавать. В 1941 г., как эмигранта из Германии, его стали преследовать; он был лишен работы и в состоянии депрессии, опасаясь ареста, покончил жизнь самоубийством.

Письма Зины Льву Давидовичу и Наталье Ивановне — яркое свидетельство не только болезненного состояния, но и душевных терзаний — горючей смеси любви к отцу, стремления оказать ему помощь, беспокойства за сына Севу, который оставался в Турции, тоски по дочери, остающейся в Москве, опасений из-за неясности общей ситуации в Германии, где к власти рвались национал-социалисты, осознания собственной душевной болезни… Зинаида собиралась отправиться в СССР через Турцию, чтобы забрать Севу [242], о чем сообщала отцу. Ее трезвые письма сменялись истеричными посланиями. 8 декабря 1931 г. она писала отцу: «Милый, родненький, то есть самый что ни есть любименький мой крокольдиченочек! Хотя я знаю, как ты сильно, как ты ужасно, как ты чудовищно, как ты непроходимо [занят] писанием своего проклятого тома (наверное, даже по ночам над ним корпишь!), но все же… снизойди к моему болезненному, а главное истерически-нервному состоянию: выслушай ты меня один раз за тридцать лет внимательно и терпеливо… до конца. Предупреждаю: стала страшно болтлива».

И тут же следовала масса политических вопросов: придут ли «фашисты» к власти, и как ведут себя социал-демократы, и что представляет собой Тельман. И наконец: «Караул! Что все это означает и откуда все это взялось?» Зина осознавала, что у нее случались галлюцинации, она их запоминала и довольно подробно анализировала прямо в письме [243].

Зинаиду очень расстраивали встречи с братом Львом. Он относился к сестре по-родственному, терпеливо и сдержанно-тепло, стремился по возможности облегчить ей условия существования, но занят он был до крайности, что отмечала сама Зинаида: «Лева много работает. Три ночи вовсе не ложился». Но тут же она давала выход своему чувству раздражения (видимо, взаимное чувство раздражения развивалось и у Льва, так как Зина не понимала, что она «крадет» у него драгоценное время). Она писала отцу, что лучше ей Леву не видеть, что они очень разные люди, что после каждой их встречи у нее припадок нервного расстройства; и тут же высказывала ни на чем не основанное предположение, перенося на брата собственный опыт самоанализа, что у него какое-то нервное заболевание [244].

Во второй половине декабря 1931 г. Зине стало лучше. Она осознала, что перенесла тяжелую душевную болезнь, из которой «благополучно вылезла». «Но выбраться из этих дебрей было нелегко, — писала она, — и сейчас я чувствую себя неск|олько] побитой. Трудней всего было найти достойную формулу перехода к очередным делам». Она просила отца проявить снисхождение к ее болезни, помочь ей встать на ноги. Она опять писала о своем намерении возвратиться в СССР [245].

После февраля 1932 г., в связи с лишением гражданства и под впечатлением катастрофического развития событий в Германии, состояние Зинаиды вновь резко ухудшилось. Она пыталась выполнять указания отца по сбору материала из германских газет и других источников, но из писем чувствуется, что эти задания ей давали, чтобы «отвязаться», в качестве своего рода «трудотерапии». Да она и сама это отлично понимала. «Как ясно для меня из полученного мною письма, — сообщала она в ответе от 26 июля 1932 г., — список глав книги [Бернарда] Шоу, посланный мною, не нужен. Ну и ладно». В другой раз Зина забыла, какие материалы она уже послала отцу, и боялась, что будет делать повторные записи, почему просила прислать ей перечень полученных материалов. «Опять проклятая рассеянность!» — писала она, но страстно желала быть максимально полезной и считала, что выполняет исключительно ответственную работу. «Какие это сладкие слова: «Много дела!» Самые сладкие на свете», — с гордостью писала она отцу 22 октября, информируя об отправке ему очередной крупной партии выписок. Но отношения с отцом и братом оставались крайне неровными и чреватыми неприятностями. 1 февраля 1932 г. она обращалась к отцу с покаянием по поводу «чудовищных писем», которые писала в состоянии «помраченного рассудка», причем видно было, что это — реакция на письмо Льва Давидовича сыну, в котором высказывалось явное раздражение поступками Зины [246].