Краинский Васильевич - Записки тюремного инспектора

Я помню тот вечер, когда расстреливали группу наиболее уважаемых местных людей - А. А. Бакуринского с сыном и других. Я знал, что их будут расстреливать в тот вечер, и шел поздно вечером домой из музыкального училища. В этот вечер в городе было назначено много вечеров, концертов и митингов. Толпа заполняла все улицы. Разодетое простонародье - бывшая прислуга, дворники, мастеровые, рабочие и еврейская молодежь, празднично гуляла по тротуарам и ликовала. Погода была чудная. Кое-где по-провинциальному раздавалось деревенское пение простонародья, группами стоявшего у ворот обывательских домов. Интеллигенции на улицах не было видно вовсе. Низшие слои населения играли теперь первенствующую роль. Первые ряды бывшего Дворянского собрания были теперь заполнены простым народом - пролетарскою массою. И в это время А. А. Бакуринский будил в тюрьме своего сына-студента, которого никак не могли разбудить палачи. Алеша проснулся и, в ужасе отшатнувшись от палачей, зарыдал как ребенок. Я знал, что в этот вечер будут расстреливать Бакуринского, и был потому крайне расстроен. Меня раздражала гулящая и торжествующая толпа. Мы слыхали отдаленные залпы и беспорядочную стрельбу. Это убивали целую группу местных уважаемых интеллигентных людей. Все отлично понимали, что означает эта стрельба, и все говорили друг другу, насторожившись, «слышите».

Настроение оставшейся в России интеллигенции было совершенно иное, чем в Крыму. Она была несравненно серьезнее, глубже и самоотверженнее. Может быть, это зависело от окружающей обстановки, но, во всяком случае, интеллигенция в России как бы объединилась и проявляла сочувствие и дружелюбное отношение друг к другу. Люди незнакомые, но только знавшие друг друга, подходили и протягивали руку. Молодежь помогала друг другу даже с риском для жизни и прятала у себя преследуемых офицеров и студентов. Мы упоминали уже, что гимназистка Мякшилова была за это расстреляна.

Несомненно, что оставшаяся в большевистской России интеллигенция стоит во всех отношениях выше той части интеллигенции, которая своевременно спаслась от большевиков и устроилась за спиной тех, кто держит фронт и грудью отстаивает границу большевизма. Совершенно напрасно им предъявлено обвинение, будто бы эти люди остались с большевиками, потому что сочувствуют им или относились безразлично к той или иной власти. Правда, они служат у большевиков, но в советской России нельзя не служить. Все служат, но только не большевикам, а у большевиков. Мы оставались при большевиках и знали это настроение интеллигенции. Она вынесла на себе все ужасы большевизма и перенесла такое гонение, которое едва ли не тяжелее бывшего когда-то гонения на христианство.

Разоренные, обезличенные, голодные, сидящие по тюрьмам как заложники или контрреволюционеры, отбывающие принудительные работы интеллигентные люди героически выносили все эти издевательства простого народа и гордо шли на расстрелы, выдерживая предварительно утонченные пытки в застенках различных Чрезвычаек. Те, которые избежали этой участи и успели своевременно выехать за границу или укрыться на Крымском полуострове, глубоко ошибаются, если считают себя выше тех, кто остался на месте.

Герои не те, которым удалось убежать и спрятаться, а те, которые остались у большевиков и несут мученический крест большевизма, страдая не только за себя, но и за тех, кому удалось убежать. Этого не понять той части интеллигенции, которая нагло попирает своим поведением достоинство русского человека и безразлично относится к тому, что делается там, за фронтом, в рабоче-крестьянском раю. «Пир во время чумы». Танцы, гулянья, вечера, концерты, обеды, ужины в то время, когда стоны русской интеллигенции доносятся через фронт и заставляют содрогаться человеческий ум, невольно вызывают чувство брезгливости к этой нарядности и гулящей толпе севастопольских бульваров и ресторанов. Мы осуждали русских людей за границей, которые устроили свое благополучие и мирно ждут развязки событий, и тем более осуждаем русских в России, где ближе звучит голос страданий русских людей в советской России.

* * *

В сырой комнате нашего общежития, в котором вечернего света не полагалось, я часто лежал в темноте с открытыми глазами и до глубокой ночи вдумывался в то положение, которое заставило человека так низко пасть во всех отношениях. Суровое белье и жестокая солдатская шинель, служившая нам подстилкою на голом полу, раздражали непривычное тело. Накуренный дурным табаком казарменный сырой воздух делал дыхание тяжелым и давил в груди. После вечерней «гармошки», на которой, между прочим, великолепно играл в соседней комнате служащий санитарного управления, хотелось покоя и отдыха, но тяжелый храп и сопение спавших мешали сосредоточиться и остаться самому с собою.

Еще несноснее были назойливые комары, методически жужжавшие в темноте возле самого уха и отвлекавшие мысль от ее течения. Невольным движением головы или рукой приходилось отмахиваться от них, чтобы предупредить неприятный укус на лице. По комнате ползали так называемые черные тараканы, которые, по народным поверьям, приносят хозяевам в дом богатство. Кто просыпался и зажигал спичку, тот находил всегда возле себя или под шинелью такого таракана и раздавливал его обыкновенно ударом сапога, от которого просыпались все в комнате. Сознание, что, может быть, в данный момент и у меня где-нибудь под шинелью ползает это неприятное насекомое, вызывало чувство гадливости и инстинктивно заставляло укутываться в шинель и закрываться ее полами. Старый и грязный пиджак, служивший мне подушкой, несомненно привлекал насекомых, и это было мне особенно противно. Пауки были всегда возле этого места и свивали к утру паутину в углу возле самой моей головы... Эти ночные обитатели нашей казармы вместе с блохами и вшами, от которых мы никак не могли избавиться, изводили нас. Может быть ночью вся эта обстановка казалась более ужасной, чем должна была быть, но все это производило жуткое впечатление.

Тем не менее мысль работала. Как наяву, воображение перерабатывало и воспроизводило в памяти пережитое, точно это было вчера. Бой в Канделе и ползущий к нам с перебитой ногой офицер; раненая лошадь, бьющаяся в луже крови, бегущая спасаться к румынской границе толпа голодных людей, гибнущая тысячами в плавнях речки Днестра; бои на Кубани, десант, ночевка в камышах; убийство сестры милосердия Энгельгардт; стоны и дурной запах раненых... все это уже пережито. Не пережито еще только одно - большевизм в России. Ни комары, ни тараканы, ни пауки, ни вши не могли нарушить течения этой тяжелой мысли. Мы вспоминали теперь те кошмарные ночи, когда мы ждали ареста и были готовы идти в Чрезвычайку, как шли на смерть десятки тысяч русских людей только за то, что они составляли особый класс интеллигентных людей. Все ужасы утонченных пыток, в которых изощрялись русские Чрезвычайки, становились кошмаром перед глазами и вызывали холодный пот на горячем лбу.