Краинский Васильевич - Записки тюремного инспектора

Савинков, живя за границей, конечно, знал, что все европейские университеты и ученые общества имеют в своей среде русских профессоров и ученых, бежавших из России. Длинные списки русских ученых, педагогов, литераторов, артистов, технических сил за границей очень часто появлялись на страницах русской печати, и в частности в той же газете «Общее дело», которую, очевидно, читает Савинков. Газеты называли наших профессоров, занимающих кафедры в университетах Болгарии, Сербии, Хорватии, Словении. Это все были русские силы, бежавшие от большевиков. Савинков не мог также не видеть за границей наших общественных деятелей, бывших членов Государственной думы, публицистов и литераторов, которые перенесли свою деятельность за границу. Г. Савинков писал эти строки, а между тем сам первый бежал от большевиков, как бежали от красного ужаса исправники и становые, но только разница в том, что эти исправники и становые уже давно вернулись обратно и защищают на фронте свою Родину, а Савинков как дезертир до сих пор скрывается за границей.

Мы ушли от большевиков и рады, что так или иначе мы причастны к борьбе с этой мерзостью. В этом отношении мы все вчетвером сходились в своих взглядах, и колебаний у нас не было никаких. По случаю моего рождения брат обещал вечером раскупорить последнюю бутылку коньяку, а я купил комсу, которую отлично поджаривает в печке доктор Любарский. Полковник Николаенко тоже раскошелился и купил 8 кусков сахару за 1800 рублей, решивши устроить чай. Вечер предстоял блестящий, с ужином и чаем, но только без сервировки, и на полу возле печки.

Все как будто шло хорошо, но, возвратившись уже в сумерки домой, полковник сообщил нам, что в разных концах города идет стрельба, совершенно такая, как всегда бывает перед приходом большевиков, и вообще, сказал Николаенко, на базаре какое-то противное настроение. Вечер был невеселый, тем более что в комнате было так холодно, что мы совсем замерзли даже в своих шинелях. Мы расположились на полу возле печки, в которой на щепках доктор Любарский жарил комсу. С нами был мой вестовой - красноармеец Соболев, который помещался в кухне у Мироненко, но я решил пригласить его на этот ужин. Мы все-таки были осторожны в словах при нем, и потому разговор не клеился. Мы рано легли спать на тех же местах, где сидели, так как возле печки все же было теплее.

* * *

Очень быстро события приняли иной оборот. Мир поляков с большевиками сделался фактом. В начале октября возле Мелитополя обнаружились громадные силы красных и широкий охват конницы Буденного. По сведениям военных кругов, количество красных насчитывает восемь армий, или не менее 300 тысяч войск. Отход наших войск к неприступным позициям на Перекоп носил отчасти катастрофический характер. Ближайший тыл понес колоссальные потери имуществом, запасами и снаряжением. Интендантство, некоторые госпитали, лазареты и перевязочные отряды остались в руках большевиков. Войска успели отступить, но был момент, когда произошла «переслойка», и некоторые части потеряли связь с командованием.

Замкнувшись в укрепленном районе перекопских позиций, армия ощетинилась и твердо стояла на своих позициях. Перекоп считался неприступным, но Крым сделался осажденной крепостью. Настроение в правительственных сферах и в обществе было спокойное. Положение признавалось очень тяжелым, но надеялись, что перекопские позиции помогут удержать Крым. Изменилась лишь несколько улица. Гулящая и беззаботная публика точно опомнилась и притихла. Того разгула, который наблюдался при прежнем положении, не было вовсе. В ресторанах и кафе стало значительно спокойнее. Полным ходом работал только цирк. Толпа осаждала цирк и брала билеты с бою, несмотря на то, что последнее место на галерке стоило 750 рублей. Но это была другая публика. Это был народ - разбогатевший простолюдин - новоиспеченный буржуа.

События шли с невероятной быстротой. Перекоп не выдерживал. Армия не успела еще оправиться, как одна за другой атаки противника обессиливали защитников Крыма. На одном из участков красные произвели последовательно 26 атак, вводя каждый раз свежие силы. Все эти атаки были отбиты, причем наши наложили целые горы трупов красноармейцев, но, естественно, стали ослабевать сами. К 23 октября Перекоп был обойден большевиками, и в этом состояла новая катастрофа. Общество приняло этот удар безропотно, но и спокойно. Борьба в силах была неравная. Это отлично понималось всеми, и роптать было не на кого.

Войска держали себя выше всяких похвал и не только не дрогнули, но продолжали стоять против восьми армий большевиков. Это была иная картина, чем в прошлом году. Армия генерала Врангеля с достоинством выходила из отчаянного положения и готова была драться до последнего человека. В этих боях погибло 6000 офицеров и 14 тысяч солдат. Потери большевиков исчисляются не менее чем 100 тысячами человек. Семидесятитысячная армия генерала Врангеля не могла продолжать борьбу.

Между тем за стеной армии стояла такая же армия русских людей, которая должна была разделить судьбу действующей армии. Это были те русские люди, которые органически были связаны со своей Родиной и оставили дома своих родных и близких людей. Эта катастрофа была тяжелее и серьезнее всех предыдущих и казалось подобной смерти. Большевики, естественно, не пощадят этих людей, и если не уничтожат их сразу, то постепенно их выловит Чрезвычайка.

Но если бы даже кому-нибудь удалось уцелеть и затем пробраться домой, то их появление дома причинило бы родственникам только новое горе. Теперь, может быть, они считают нас погибшими, если сами они не погибли, но жизнь их вошла в колею, и страдания их обратились в привычку. Наше появление дома не может пройти незамеченным. Опять Чрезвычайка, пытки, расстрелы. Выхода из положения не было. Эвакуация... Но куда и зачем? Мы все это уже испытали. Впрочем, об эвакуации никто и не думал. В представлении общества это было немыслимо. Все ждали последнего слова генерала Врангеля и больше всего боялись капитуляции.

Несмотря на зловещие слухи, занятия шли всюду обычным порядком. В санитарном управлении спешно формировали три лазарета, которые на днях должны выступить на фронт. Это было совершенно непонятно. 27 октября мне было предложено в тот же день закончить формирование этих лазаретов. В публике шел разговор о готовящемся будто бы десанте и перемене фронта. Чувствовалось, что на днях должно произойти что-то чрезвычайно серьезное. На следующее утро я торопился на службу. Мой брат и доктор Любарский настаивали, что нужно быть в курсе дела и узнать об общем положении. В управлении была уже масса людей. Еще в коридоре я узнал об эвакуации.

Отчасти радостно, с другой стороны с тревогой публика отнеслась к этому выходу из положения. Что это означало, и куда могла быть эвакуация, никто не знал. Повсюду спешно составляли списки служащих, подлежавших эвакуации. На лицах русских людей были тревога и недоумение. Тем не менее, не отдавая себе отчета, все торопились записаться и боялись остаться не записанными. Слухи ходили самые разнообразные. Говорили, что армию Врангеля принимают в Константинополе, другие передавали, что армию перебрасывают на Польский фронт и в Бессарабию, третьи утверждали, что эвакуация произойдет с прорывом в Одессу.